«Мам, я не могу найти второй ботинок», – пробормотал он.

Когда они наконец уехали, шум шоссе явил свое лицо в полной красе. Постоянное напоминание, что мир проносится мимо них. Через окно, мост Астория-Меглер полностью проявил себя, чистыми линиями пересекая могучую Колумбию. Дэниел мог видеть только его начало, но не его конец. Но и этого было достаточно, чтобы напомнить ему, что мосты существуют, что выход есть, что где-то за пределами постоянного шума и хаоса может быть тишина – и в этой тишине – покой.

Дэниел стоял в гостиной. Тяжесть ветхого дома, хрупкое здоровье матери, непредсказуемый ум брата – давили на него, как руки на горло.

Он подошел к столу и взял в руки конверт на котором было выведено его имя.

Это было не просто письмо – это была дверь.

А он был петлей.

Дэниел провел большим пальцем по запечатанному конверту.

Если он откроет его, что-то обязательно сломается, как тот ящик.

Он не знал, что это будет – семья или он сам.

Надежда – самое жестокое наследство.

Она делает из отчаявшихся – узников.

Учит их считать прутья,

как будто это перекладины на лестнице.

Дэниел стоял босиком на холодном кафельном полу, одной рукой держась за столешницу. Нож ритмично двигался по разделочной доске, каждый новый ломтик лука щипал глаза. За окном наступил вечер пока он готовил ужин – очередную порцию для семьи, которая только потребляет, но редко насыщается.

Три дня. Всего три дня до крайнего срока оплаты за обучение. Эта мысль пульсировала в его сознании с каждым ударом ножа – метроном тревоги, который нарастал с каждым часом. Три дня до того, как исчезнет путь к спасению. Три дня до того, как захлопнется дверь в другую жизнь.

От закипающей воды для спагетти поднимался пар на запотевающее окно. Дэниел протер его рукавом и мельком взглянул на свое отражение – впалые щеки, глаза, несущие бремя несбывшихся мечтаний.

Университет. Его имя в списке. Разум в движении, а не в плену.

Он видел все как наяву: грифельные доски, командные проекты, солнечный свет, просачивающийся сквозь высокие окна библиотеки, людей, которые не знали его истории, не шептались за его спиной и не смотрели на него с усталой жалостью.

На секунду все стало настолько реальным, что у него физически защемило в груди.

«Еще один, – прошептал он, высыпая порезанный лук в сотейник для соуса. «Один маленький шанс доказать, что я чего-то стою».

Из гостиной голос матери прорезал стены, острый, как лезвие бритвы. «Конечно, это он! Это он это сделал! Ты не ждешь от мужчин признаний, дорогая моя. Ты наблюдаешь за ними. Они всегда покажут тебе сами, что они из себя представляют».

Нож Дэниела остановился на середине доски. Яд в ее тоне – он не был направлен на героя детективного сериала. Она снова говорила о его отце, о призраке, который преследовал их жизнь, как будто из прошлой жизни. Он сжал челюсти, продолжая резать, на этот раз томаты, лезвие ударяло по доске с точностью стаккато.

Семья вернулась раньше, чем ожидалось: Долорес жаловалась на холодное мясо, Сэм шептал Священное Писание – не в молитве, а словно расшифровывал что-то, что мог услышать только он. Низкий, постоянный гул автострады проникал сквозь стены, как звон в ушах – фантом, волочащий цепи за гипсокартоном. В доме возобновился привычный ритм. Дэниел вернулся к своей постоянной роли – повара, уборщика, наблюдателя.

Он бросил взгляд в сторону гостиной, где работал телевизор его матери – очередная криминальная драма, громкость, как всегда, выше необходимого. Даже когда он был один на кухне, вокруг всегда был шум: библейское бормотание Сэма наверху, Долорес, напевающая какую-то древнюю рекламную мелодию, передвигаясь по гостиной. Слои звуков боролись за господство, не позволяя тишине существовать.