– Это… перебор, – шепнула она, когда официант унёсся с заказом.

– Нет, – серьёзно ответил он. – Это – первое знакомство. А оно не может быть скромным. У еды в Турции нет места для равнодушия.

Они сели у окна. За стеклом по-прежнему шумел мокрый город, а внутри всё дышало уютом и терпким запахом кардамона.

– Я до сих пор не понимаю, как ты оказался там, на улице, – тихо сказала она, поднося чашку к губам.

– Это Стамбул, – он пожал плечами. – Здесь у каждого есть маршрут, который не вписывается в расписание.

– Но почему ты вообще забрал мой телефон?

– Потому что я хотел, чтобы ты вернулась.

Она подняла глаза. Он не отвёл взгляд. И не добавил ни одного лишнего слова.

В этот момент официант поставил перед ними маленький пир размером с признание: разноцветные восточные сладости, чай в тонких стеклянных стаканах и запах, от которого хотелось медленно дышать.

– Вот это, – он указал на зелёную, почти нефритовую, – с фисташкой. Её делают только в Газиа́нтепе. Там фисташки тоньше, и сироп – с розовой водой. Её едят в тишине. Она хрустит, как честный разговор.

Мелисса взяла вилку и аккуратно попробовала.

– О боже…

Он смеялся. Искренне. И это было впервые. Не усмешка, не вежливая реакция – а настоящий, мужской смех. И Мелиссе стало тепло.

– Знаешь, – сказала она, – я думала, что приеду сюда и всё будет просто. Новая жизнь, новая я. А оказалось – те же тени, только в других декорациях.

– Потому что дело не в месте. А в зеркалах, в которые мы смотрим. Город – это просто фон.

– А люди?

– Люди – это маркеры. Одни показывают, где больно. Другие – где можно дышать.

Он налил ей воды. Без вопросов. Просто знал, что после сладкого будет нужно. Такой жест… казалось, он говорит о многом больше, чем слова.

– Ты всегда такой философ?

– Только в «Hafiz Mustafa». Тут, говорят, с пахлавой подают озарение.

Мелисса усмехнулась, но взгляд у неё стал серьёзнее. Взгляд женщины, которой никто давно не слушал по-настоящему.

– А эта? – указала она на розовую, с лепестками.

– Лукум. Но не обычный. Его добавляют в чай, когда хотят сохранить тепло внутри. Это – про нежность. Которую часто прячут под сахаром, чтобы не ранили.

– У вас всё – метафора?

– У нас всё – правда. Просто никто не называет её так.

Они ели молча. Чай слегка остыл, но никто не торопился. В этой тишине между кусочками пахлавы и взглядами без нужды в словах рождалось что-то большее, чем просто симпатия. Рождалась узнаваемость.

Мелисса откинулась на спинку стула и тихо выдохнула:

– Впервые за много дней я чувствую, что не пытаюсь убежать от самой себя.

Он кивнул.

– Потому что ты не одна за этим столом.

– Я не знаю, кто ты.

– А надо?

– Надо, – сказала она. – Потому что я не умею доверять. Но с тобой – хочу.

Он взглянул в её глаза – не с вопросом, не с вызовом, а с тем самым выражением, которое бывает у людей, прошедших свой путь до боли.

– Тогда давай не будем торопиться. Здесь, в Стамбуле, даже чай заваривается медленно.

Мелисса улыбнулась. И подумала: может быть, всё правда. Может, этот город не ждёт.

Но он даёт шанс. Только один. Тем, кто решился остаться.

Весна окончательно опустилась на Стамбул, оставляя мокрые следы на булыжниках и промокших скамейках. Они вышли из кафе, у каждого в ладони остался привкус чего-то нового. Мелисса не чувствовала ни холода, ни усталости. Только лёгкое дрожание внутри, будто от соприкосновения с чем-то слишком настоящим.

– Ты бывала в районе Балат? – спросил Гёкхан, когда они свернули с оживлённой улицы в более узкий, почти пустой переулок.

– Нет. Я почти нигде не была, если честно. Только по туристическим местам прошлась… Галатская башня, Айя-София…