– Это всё – витрина. А Балат – это Стамбул без макияжа.

Они шли медленно. Мимо старых домов с облупившейся краской, разноцветных балконов с развешанным бельём, мимо мужчин, играющих в нарды прямо на улице, женщин, что вели детей за руки, будто ведут собственные сны.

– Здесь пахнет хлебом, – заметила она.

– Это пекарня Абдуллы. Ему уже за восемьдесят. Он всю жизнь делает только одну вещь – симит.

– Это как у нас баранки?

– Почти. Только с сезамом и уважением к муке, – усмехнулся Гёкхан.

Мелисса улыбнулась, чуть приподняв ворот куртки – вечер становился прохладным, но в этом городе даже холод казался одушевлённым. Он не колол, а как будто обнимал – сурово, но честно.

– Ты ведь знаешь всех по именам? – спросила она, разглядывая старика в фартуке, что подбрасывал тесто в воздухе с завидной ловкостью.

– Почти. Я здесь вырос. Этот район знает мои ноги, как свои – каждый уголок, каждый скрип двери.

– А ты? Знаешь ли ты себя?

Он замер на мгновение. Как будто вопрос попал в какую-то невидимую трещину.

– Иногда, – сказал он после паузы. – Иногда мне кажется, что знаю. Но потом нахожу в себе что-то новое – и снова начинаю знакомство.

Мелисса молчала. Она чувствовала – это не просто фраза, не красивая обёртка. Это признание. И ей стало страшно – от того, как быстро этот человек стал ей ближе, чем те, кого она знала годами.

– А ты? – спросил он, не глядя на неё. – Ты умеешь слушать себя?

– Я всегда слушала чужих. С детства. Слишком хорошо, – прошептала она. – И потеряла голос. Мой собственный.

Он остановился. Посмотрел на неё серьёзно, с вниманием. Без жалости. Без приукрашивания.

– Хочешь – найдём его?

– Где?

– В простом. В хлебе Абдуллы. В запахе улицы. В чае без сахара. Ты не обязана быть кем-то большим. Ты уже есть.

Она опустила глаза. Почувствовала, как на щеках стынет воздух. Или слеза? Нет, просто вечер. Просто Стамбул. Просто он.

Они свернули в переулок. Узкий, с фонарями, что горели тускло, но тепло. Сверху доносилась музыка – кто-то на балконе играл на сазе. Неровно, но от души.

– Это мой любимый звук, – сказал Гёкхан. – Он – как я. Немного нестройный, но настоящий.

– А я… люблю шорох страниц. Тишину между словами. Мне всегда казалось, что всё важное – именно там.

– Тогда мы с тобой похожи. Только у тебя тишина в словах, а у меня – в звуках.

– Ты странный.

– И ты. Поэтому, может быть, нам не нужно бояться быть рядом.

Мелисса посмотрела на него. Долго. В глазах Гёкхана не было огня страсти, обещаний или даже запроса. Там было узнавание. Как будто он увидел в ней ту самую часть, которую она сама давно прятала.

– У тебя было много таких разговоров? – спросила она тихо.

Он покачал головой:

– Нет. Слишком много людей боятся говорить по-настоящему. Или – быть услышанными.

– А я?

– Ты – слышишь. Даже то, чего не говорят.

В этот момент прошёл мимо кот. Рыжий, ленивый, с клочком газеты в зубах.

– Это Халил, – заметил Гёкхан. – Местный философ. Всегда таскает бумагу. Говорят, он ищет правду.

– Тогда он разочарован.

– Почему?

– Потому что правда редко печатается.

Они оба засмеялись. Но внутри Мелиссы что-то дрогнуло. Разговоры, запахи, улицы – всё это складывалось в узор. Как узор на ковре – вроде бы хаос, но если отступить на шаг, видно замысел.

Они дошли до небольшого холма. Перед ними раскинулся вид на Босфор, в лунном свете.

– Сюда я прихожу, когда устаю быть сильным, – сказал он.

– А ты часто бываешь слабым?

– Внутри – всегда. Снаружи – почти никогда.

– Это тяжело.

– Легче, когда кто-то видит.

Она опустилась на камень. Гёкхан сел рядом.

– Ты ведь всё равно уедешь, – вдруг сказал он.

– Возможно.