Она замолчала. Потом тихо рассказала про день похорон отца. Как каждый взрослый сказал ей: «Ты теперь взрослая». Как она слишком рано стала «сильной». Как с тех пор страх – будто под кожей – не ушёл.

Он нежно пожимал плечами.

– Но ты всё равно говоришь. Здесь. И это – сила не той, которая делает человека каменным. А той, которая делает его живым.

Её глаза потекли. Редко так бывает – когда эмоция не просит уединения, когда она спокойно принимает присутствие.

– Знаешь, – она вздохнула, – мне хочется больше такого: чтобы слова были не попыткой заполнить тишину. А памятью. Что можно проживать, а не прятать.

Он взял её ладонь в свою. Не стойкую. Но тёплую:

– Тогда разговаривай. Я обещаю – не заменю твои слова компромиссами. Я буду слушать.

Она улыбнулась ему, вытирая щеку:

– Спасибо.

Они сидели вместе, держась за руки. Гёкхан больше не ждал. И она не стеснялась, потому что слов больше не требовалось.

И в ночи, на том самом берегу Босфора, их тишина уже не была пустотой. Она стала началом.

Они всё ещё сидели на скамейке, но ночь уже не казалась такой безжалостной. Луна, как будто чуть опустившись, отразилась на воде – дрожащим овалом, будто всё в этом городе умеет слушать, даже свет.

Мелисса глубоко вдохнула. Гёкхан всё ещё держал её за ладонь, но теперь чуть осторожнее, будто хотел сказать: если захочешь – отпущу, если нужно – останусь.

– Я никогда не любила апрель, – сказала она вдруг. – Он будто крадёт тепло, даже когда день ещё тёплый.

– А мне кажется, апрель – как вино, – ответил он. – Сначала кажется, что кислый. А потом раскрывается – и уже не хочешь возвращаться в март.

Она посмотрела на него с лёгким удивлением.

– Удивляете вы меня, Гёкхан. То таксист, то философ.

– У каждого философа был хотя бы один день плохим водителем, – усмехнулся он. – И наоборот.

Они засмеялись. Смех был тихий, тёплый – как дыхание под пледом. Но потом наступила пауза. И вдруг она почувствовала – как её рука в его ладони стала чуть дрожать. Не от страха. От нежности, которая накрывает, как вдруг надвигающийся шторм – без угроз, но с властью.

Он посмотрел на неё. Глаза были мягкими, внимательными. Ни намёка, ни игры. Только честность.

– Можно задать тебе странный вопрос? – спросил он.

Она кивнула.

– Что в себе тебе хочется сохранить навсегда?

Мелисса застыла. Потом, не отводя взгляда, сказала:

– Умение чувствовать. Даже когда больно. Даже если это никому не нужно.

Он кивнул.

– Это редкое качество. И опасное. Но самое живое из всех.

Она улыбнулась:

– А ты?

– Я хочу сохранить то, что происходит сейчас. Не момент – чувство. Что есть кто-то, с кем можно просто… быть.

Они снова замолчали. На фоне тишины шум воды стал громче. Будто Босфор был между ними и всем остальным миром.

Он повернулся к ней чуть ближе. Медленно, без давления, без нужды в действии. Только ближе – так, чтобы она почувствовала тепло его плеча. Она не отстранилась.

– Ты красивая, когда не прячешься, – сказал он почти шёпотом.

Она не знала, как ответить. Это не был комплимент в привычном смысле. Это было признание в уважении. Он увидел в ней то, что она не показывала годами.

– Спасибо, – прошептала она.

– И когда молчишь тоже, – добавил он.

Снова тишина. Долгая. Спокойная. И не надо было ничего больше.

Потом он вдруг спросил:

– На что ты никогда не пойдёшь?

Она задумалась. Ответ был внутри неё давно.

– Я никогда не стану той, кто любит наполовину. Или делает вид, что не любит, чтобы не обидеть кого-то. Я… или полностью, или никак.

– Тогда будь осторожна. Такие сердца редко понимают полумеры.

– А ты?

Он вздохнул:

– Я никогда не уйду, если рядом со мной кто-то стал живым.