LELKINS

Они сидели у воды, на той самой скамейке, что уже знала их дыхание. Скамейке, на которую не садились чужие. Как будто она понимала: это место – их. Никто не разговаривал, но между ними звучала бесконечная, важная тишина.

Мелисса смотрела на Босфор. Ветер трогал её волосы, и в этом было что-то будто бы интимное. Гёкхан сидел чуть в стороне, не приближаясь, но и не отдаляясь. Он не спешил. Он никогда не торопил её. И, может быть, именно поэтому она начала говорить:

– Когда мне было шесть, я украла куклу. Из магазина. Потому что у всех девочек во дворе были куклы, а у меня – только пластмассовый солдатик с отломанной ногой. Мама тогда отвела меня обратно, заставила извиниться. И потом молчала со мной два дня.

Он ничего не сказал. Только слушал. Это молчание не обижало – оно держало.

Она продолжила:

– С тех пор я всегда думала, что если просишь – значит, унижаешься. Я слишком долго была ребёнком, который старается не мешать взрослым. И теперь, во взрослом возрасте… я будто всё ещё стараюсь быть тенью.

Гёкхан повернул к ней голову, не говоря ни слова. Лицо его было почти спокойным, но в глазах – она это почувствовала – был отклик. Настоящий. Живой.

– Я боюсь… – она остановилась, сделала глоток воздуха. – Боюсь, что со мной невозможно остаться. Что мне нечего дать. Что даже если кто-то останется – это будет из жалости, или из вины. А не потому что… потому что любит.

Он наклонился немного ближе.

– А что ты считаешь любовью? – спросил он негромко.

– Спокойствие, – ответила она сразу. – Когда не надо заслуживать. Когда просто можно быть. Сломанной, сильной, глупой, яркой, без макияжа, с криком, с усталостью. И тебя не вычёркивают за это.

Он долго молчал. Потом сказал:

– Мне жаль, что ты росла в доме, где любовь надо было заслужить.

Она кивнула, не смотря на него.

– А ты в каком доме рос?

– В том, где от мужчин ждали молчания. Где чувства – это слабость. А доброта – угроза. Меня учили быть правильным. Но внутри я всё время хотел просто обнять кого-то и не говорить ничего.

Она посмотрела на него.

– Значит, мы оба теперь учимся.

Он кивнул. Потом, чуть наклоняясь вперёд, спросил:

– На что ты никогда не пойдёшь? Даже ради любви?

Она подумала. Долго. Потом сказала:

– На предательство себя. Если любовь заставит меня сжечь себя до конца – это уже не любовь.

Он кивнул.

– А ради чего ты бы могла умереть?

– За ребёнка. Даже чужого. И… – она замялась. – Наверное, если бы кто-то был мне дороже самой себя. Хоть на миг.

Он смотрел в воду. И вдруг задал третий вопрос:

– Что в тебе самой тебя раздражает?

Мелисса усмехнулась грустно.

– То, что я умею притворяться сильной. Настолько хорошо, что сама в это верю. Пока не разрушаюсь. А потом снова собираю себя, как мебель из IKEA – без инструкции.

Он засмеялся. Тихо, но с настоящим теплом.

– Прости. Это было хорошо. И больно. Одновременно.

– А ты? – спросила она вдруг. – На что ты не пойдёшь?

– На жизнь без правды. Даже если она разрушит меня.

– Ради чего умер бы?

– Ради своей сестры. Она была моим первым другом. До сих пор остаётся.

– Что в себе не любишь?

Он подумал. Потом сказал:

– Иногда я слишком долго молчу. А потом, когда говорю – уже поздно.

Они замолчали. Не потому что закончились слова. А потому что теперь между ними было не молчание, а честность. Прозрачная, как вода в свете луны.

– Знаешь, – сказала она, – я сейчас не боюсь.

– Почему?

– Потому что ты рядом.

– Я всегда рядом, если нужно молчать. Но я останусь, если ты захочешь говорить.

Она наклонилась вперёд, ближе к нему.

– Я уже начала. Не останавливай меня.