**Цадик (ивр.) – праведник, святой.

Акива смотрел на опухшую щеку дровосека, на его нетерпеливый, требовательный взгляд, и чувствовал, как остатки тепла от горького отвара Златы испаряются, уступая место холодному поту. Лечить зуб? Молитвой? Да он скорее согласился бы вернуться на кладбище и голыми руками душить глиняную тварь!

– Я… я не лекарь, почтенный, – пробормотал Акива, отступая на шаг и чуть не споткнувшись о ведро с помоями. – Я учитель… книжник. Молитвы, они для души хороши, но боюсь, супротив зубной хвори… тут другое средство надобно.

– Вот и я про то ж, бабка! – пробасил дровосек, сплюнув на земляной пол хижины с таким видом, будто давит таракана, и начисто игнорируя возмущенное шипение Златы. – Зубы от шепота не проходят, как прыщи от заговора! Тут клещи нужны добрые или стакан самогона для храбрости, а опосля – чтоб кто покрепче дернул! А ты – «святой человек, чудотворец»… Тьфу! – Он снова сплюнул, демонстрируя свое презрение ко всяким нематериальным материям.

Звали его, как выяснилось позже, Борин, и репутация у него в окрестных лесах была соответствующая – угрюм, нелюдим, крепко пьет, но дело свое знает туго, лучший дровосек и охотник на три версты вокруг.

– Да ты что ж это, Борин, окаянный! Гнилой твой зуб! – яростно зашипела Злата, вставая между ним и Акивой. – Да он мне Белку, кормилицу, спас! С того света вернул! Одним словом! А ты – «тьфу»! Да у тебя язык отсохнет, поганец!

– Белку твою старую, может, и спас, не спорю, – не унимался Борин, неодобрительно оглядывая Акиву с ног до головы – его нелепую мешковатую одежду, тонкие, белые руки книжника, очки, чудом уцелевшие на носу. – Может, она просто твоего вида испугалась и от страха копыта не отбросила. А вот зуб – штука посерьезнее твоей козы будет, бабка. – Он снова болезненно поморщился, приложив огромный кулак к распухшей щеке. – Хотя… – он вдруг прищурился, и взгляд его стал цепким, оценивающим, – не зуб меня сейчас больше тревожит. В лесу неладно, книжник. Совсем неладно стало.

Акива напрягся. Что-то знакомое прозвучало в ворчании дровосека.

– Неладно? Что ты имеешь в виду, Борин?

– А то и имею, – Борин понизил голос, и в его басе появились непривычные, тревожные нотки. – Третий день уже канитель эта. Капканы мои на бобров кто-то портит. Не зверь – следов-то нету почти. Просто ломает, и все. Как щепки. Силки на зайцев рвет, узлы развязывает. А вчера… вчера у Черной речки, у старой запруды… след нашел. – Он поежился, будто от холода. – Ни на волка, ни на медведя не похож след. И не на рысь. Длинный такой, когтистый, будто кто босой шел, да только пальцы… с перепонками, что ли… Как у лягушки-переростка. И вонь от него – аж глаза режет. Тухлятиной да тиной болотной. Дичь вся ушла оттуда, птицы даже смолкли. Тихо стало… жутко тихо.

Акива слушал, и сердце его снова заколотилось, как пойманная птица. Черная речка… Старая запруда… Странные следы… Перепонки… Слова Мойше!

– У реки? Ты говоришь, у Черной речки? – переспросил он, стараясь, чтобы голос не дрожал от волнения и страха. – Я… я слышал про то место. Гиблое, говорят.

Борин удивленно поднял густые, сросшиеся на переносице брови.

– Слыхал? Ну надо же. А я думал, ты только в своих каракулях на пергаменте разбираешься. Да, там всегда было нехорошо. Топи, трясины. Но чтоб так – не бывало. Будто сама вода гнить начала, чернеть. И огни эти болотные… блуждающие… раньше плясали себе вдалеке, никого не трогали, а теперь прямо к берегу подходят, наглые стали, как сборщики податей. Вон, Злата не даст соврать.

– Истинная правда, Боринушка, истинная правда, – закивала старуха, крестясь. – Нечисть разгулялась, ох, разгулялась… Молиться надо! Всенощную служить!