Спроси у него на другой день:

–За что хоть бил-то?

Отвернётся, насупится, и ни слова не выдавишь, хоть застрели.

А Надюха, уже через неделю, превозмогая неутихающие боли, неумело замазав пудрой цветущие синяки, у магазина баб матюгами потчует:

–Напридумываете всякой хераты, делать вам более нечего, только и знаете хайло разевать, чтобы человека оговорить.… На доброе слово вас нету!..

Но не всегда так легко и просто заканчивались у Николая загулы. Другой раз, смотришь, идут по проулку его детишки, младшие сзади, друг друга поддерживают, старшие спереди, один крестик нарошнешный несёт, сам видать сколотил, а девчонка, ящик посылочный держит. Как-то странно идут, тихонько, будто на похоронах, и прямо из проулка, за деревню. Отойдут за огороды, зароют ящик в снег, холмик сделают и крестик поставят. Постоят ещё чуток, и домой, кто бегом, а кто просто пошустрей шагает, сопли слизывая с подносья. Бабы в окна пялятся:

–Опять у Надюхи выкидыш.

Трудно она переносила вынужденные абортирования, случающиеся после диких побоев. Лежала, не поднимаясь, недели по две, и тогда всё хозяйство, дети, и сама, хворая Надюха, были на руках у мужика, у Николая. И заботливее, теплее тех рук, не было во всём свете…

Удэгейцы в похоронах тоже не сильны были. Не нравилось им это занятие, а кому похороны по душе? Это уж точно, даже среди бичей, которые всегда рады погулять на поминках, мало желающих копать могилы и непосредственно участвовать в погребении. Может ещё и слухи разные, о потусторонней жизни, влияли как-то на людей, а может, просто культуры не хватало, но относились жители к похоронам своеобразно. Легко относились, почти как те дети.

Расчищали снег, срубали мох и, в лучшем случае, вырубали корни деревьев, которые мешали поставить гроб, чтобы он стоял ровно. Опять залаживали мхом, закидывали снегом и, всё, – поминки. На моё естественное недоумение, не менее удивлённо отвечали:

–Так зима же, летом закопаем поглубже.

Потом всё это забывалось, стиралось новыми заботами и текущими делами и, снова напоминало о себе лишь в чрезвычайных ситуациях:

–Начальник, там, на дороге, за кладбищем, какой-то гроб разломанный, следы медвежьи кругом, может, пойдёшь, посмотришь?

–Ах, вы, туды вашу, растуды!…

                        * * *

Зимой, многие жители посёлка, охотились прямо из дома. Как уже говорилось, тайга подступала к самым огородам, и лишь совсем ленивые, да немощные, не лазили туда, дабы щипнуть хоть кроху. Правда кроха эта, была порой весьма приличных размеров, и называлась то сохатым, то изюбрём, то кабаном.

Лицензий на отделение отпускалось предостаточно и, практически, любой желающий мог получить это разрешение на отстрел дикого животного. Прилично водилось в округе, очень охраняемого, удивительно красивого зверя, – тигра. Часто можно было видеть утрами следы этой кошки на территории пилорамы, на деревенском речном берегу, на кладбище.

В то время, никто не верил учёным дядям, что этот зверь на грани истребления, да и до сих пор, вопрос этот остаётся спорным. Кто-то утверждает, что тигр уж больно прожорлив, а кто-то говорит, что нет, он скорее красив…

Однажды, моя охотничья тропа пересеклась с тропой браконьера, вернее с последствиями деятельности этого браконьера. Расскажу по порядку.

В трёх километрах от посёлка, в живописном месте, близ тихой, рыбной протоки, расположилась промхозовская пасека. Там же, под ослепительно белыми, пышными сугробами снега, был омшаник, где и зимовали летние труженицы – пчёлы. А охранял их дрёму Петрович, – летом пчеловод, а зимой, вроде как сторож. Место работы, как и место жизни Петровича не менялись уже много лет. Прямо здесь, у пасеки, стояла зимовейка, где он коротал зимние морозные ночи, или отлёживался после чрезмерного злоупотребления медовухами разного пошиба.