За разговорами, да под хорошую выпивку, не заметили, как ночь быстро покатилась к рассвету. Пропотевшие с вечера, а теперь покрывшиеся инеем, шляпки гвоздей на дверях, указывали на то, что за порогом «морозец знатный». Мы, всё-таки хорошо прикимарили, после того, как Петрович закончил своё повествование о Китае, где он провёл значительную часть своей юности. Воспоминания же о той жизни были какими-то рваными, нервными. Казалось, он с трудом скрывал ненависть к тем временам, событиям, местам, глаза у него становились прозрачными, злыми, а движения угловатыми.

Не по своей воле оказался Петрович в Китае, жил там, и вырваться, вернуться на Родину, сумел лишь после смерти родителей. Остался в памяти язык, который старался забыть и не мог, – сны часто видел на том, чужом языке. Да и в повадках, в жестах, можно было угадать что-то иноземное, чуточку угодническое.

Вообще же, Петрович был хорошим человеком, спокойным, покладистым, с широкой, доброй душой. Никто не смог бы его упрекнуть в прижимистости, или нечестности. Живя вдалеке от посёлка, он мог иметь больше других и мяса, и рыбы, и пушнины, но никогда не пользовался этим, брал столько, сколько мог съесть, по древним законам и обычаям.

В хорошей компании любил хорошо выпить и от души подурачиться. Летом на пасеке особенно часто бывали гости, и многим он демонстрировал свою необъяснимую, до сих пор, феноменальность:

Завалинки омшаника были прикрыты широкими досками и Петрович, входя в пьяный кураж, отворачивал прогретую солнцем доску, ловил панически разбегавшихся змей и торопливо совал их за пазуху, набивал, таким образом, полную рубаху. Причём змеи были самые что ни наесть « взаправдашние », то есть гадюки, медянки, щитомордники, – ядовитее просто не бывает в этих широтах.

Наловив, таким образом змей, он подскакивал к гостям и начинал отплясывать, размахивая руками, при этом змеи пёрли с него во все дыры – в рукава, через ворот, в штанины, через ширинку. Он их снова ловил и совал себе в рот, не переставая при этом отплясывать, те брыкались, выворачивались, и всё-таки вырвавшись на волю, шустро разбегались и прятались в траве.

Компания обычно моментально трезвела, а Петрович хохотал до изнеможения, размахивая каким-нибудь запоздавшим гадом. Ни одна змея его ни разу не укусила.

Мне довелось однажды летом ночевать на пасеке, и в разговоре я как-то неосторожно выразил своё сомнение по поводу влияния, которое оказывал он на змей. Петрович не стал со мной спорить и доказывать, лишь как-то хитро посмотрел на меня и хмыкнул, а утром я проснулся от чего-то холодного и скользкого, – это он вывалил мне под одеяло целое ведро ядовитых гадов:

– Если бы я не был уверен в себе, разве мог бы я рисковать твоей жизнью?..

Он что-то хладнокровно объяснял мне в то время, как я стоял на спинке кровати и держался рукой за потолок, глядя на извивающееся месиво, постепенно редеющее с каждым шлепком очередной змеи об пол.

Потом были ещё объяснения и объяснения, была натянутость в отношениях, так как я не мог простить столь вульгарной шутки, но вопрос так и остался вопросом: – а почему они его не кусают?

… Утро действительно было прекрасное, до того яркое и радостное, что лицо по неволе растягивалось в улыбке, а снег – сплошной искромёт в лучах поднимающегося солнца.

Петрович покормил меня вкусным завтраком, помог надеть лыжи и провожал, угадывая, в каком лесном прогале я скроюсь.

Где-то впереди звонкой дробью барабанил дятел, морозный снег приятно похрустывал под лыжами, чуть поскрипывало крепление. Я находился в какой-то прострации, думать ни о чём не хотелось, просто шагал и шагал, улыбаясь от молодости, от силы, от здоровья, от счастья.