Трактор в посёлке был единственный, – С-100. Год выпуска определению не поддавался, но можно было смело предположить, что родом он из тех ударных-легендарных, лихих красных пятилеток, когда если что-то делали, то делали на совесть и на века, когда даже сомнения ни у кого не возникало, что трактор этот делается именно для воздвижения и утверждения развитого социализма.

И надо отметить, что с задачей своей трактор справился с честью, но теперь от него требовали, чтобы он ещё и коммунизм заодно уж построил.

Тот как бы даже постарел сразу от таких требований, закапризничал больше чем прежде, начал как-то погромыхивать ненормально, а когда ехал по деревне, то время от времени кидался в правую сторону, испуская при этом ужасные запахи в кабину, ладно хоть стёкол давно не было, и дух скоро выветривался. Всё это огорчало смирного и вечно чёрного от мазута тракториста Николая.

Конечно, огорчало, а как:

– Ведь только летом всего до косточки перебрал, ну какого ляда ему не хватает? Опять что ли сцепление? Вот точно, въеду в пень и, тогда хай его, сразу новый дадут.

Николай более десяти лет грозится въехать в кокой-то, одному, ему знакомый, уже ставший легендарным, пень, но все бывшие и нынешние начальники его не отговаривают, а наоборот дают добро:

–Конечно въедь! Сколько ты терпеть можешь, хоть новый трактор дадут…, правда тебе уж на нём не ездить, коль пеньки начнёшь собирать, кто же тебе новую технику доверит.

Плюнет в сердцах Николай и дальше мучается, на своём видавшем виды тракторе, наваживает на всю деревню дров, обеспечивает пилораму, по хозяйству, всю транспортную работу делает, особенно в распутицу. Неотказный мужик, но уж как загуляет.… Это точно, неделя из всех графиков выпадает. А жена его, вместе с семерыми ребятишками, самому младшему из которых уже скоро два будет, по всей деревне схоронки собирает, прячется от мужика крепко накрепко.

Да разве от этого супостата – лиходея в такие разгульные дни укроешься, – нет, нет спасения. Кольша всю деревню наизусть знает, выучил все потаённые места, за годики, пролетевшие в «счастливом браке», не было ещё случая, чтобы не нашёл свою Надюху.

Так на чужом подворье, отшвырнув скулящих ребятишек, как кутят, в руки набегающих соболезнователей, накручивал на свой огромный кулак подол застиранного, обветшавшего от времени, платья жены, и бил её, чем попало. Бил со всей силы, в основном поленом, которое всегда можно сыскать в любой ограде, деревня же, и которое так ловко, с чваканьем, влипает в располневшую, раздавшуюся от многих родов, бабью спину.

Бил до крови, до прекращения крика, рёва. Как только переставала уже вздрагивать и всхлипывать, значит, не воспринимает боль, а значит бить бесполезно, только силы тратить, да нервы. Отбрасывал в сторону замокревшее полено и тяжело поднимался с колен, опираясь о неподвижное тело, устало брёл домой.

А сердобольные укрыватели Надюхи, с трудом затаскивали её, грузную и распущенную, в избу, клали на пол и начинали делать примочки, готовить травяные взвары, приводить страдалицу в чувство. Детей успокаивали, сбившихся в клубок, где-то в углу, уже не ревущих, не воющих, как давеча, а лишь сопливо гундосящих, с трясущимися губами.

Мужики, по началу, вмешивались и пытались унять истязателя, но убедились вскорости, что Николай от этого только шибче звереет, яростнее бьёт жену, и более уж не вступались.

–Ну, чистый фашист.

Ворчали старухи, украдкой поглядывая на Надю, не пришла ли в себя. Не любила она, когда на мужа «понапраслину возводят».

–Власовец и есть власовец.

Отзывалась другая старуха, намекая на фамилию – Власов.