Так вот, однажды Дарья, совершенно случайно, чуть–чуть забеременела. Обнаружила она этот недуг уже тогда, когда принимать какие-то решения было поздно, природа всё решила сама. Дарья старательно скрывала свою оплошность, ведь у неё уже и так росли трое, а замужем ещё ни разу не была.

Как ей это удалось, трудно понять, но факт есть факт, – скрыла, и никто не знал, ни подруги, ни сослуживицы, даже не подозревали, что она собралась рожать. А она, и вправду, однажды, в обеденный перерыв, родила девчонку и, желая избавиться от неё, бросила в подполье, в надежде, что та не «захочет» жить, ушла на работу.

Тут, как на грех, из школы пришли ребятишки, услышали какой-то писк, поискали и обнаружили сестрёнку. Помыли, завернули в тряпицу, оживили.… Как же радостно они сообщили матери, пришедшей с работы, что у них родилась сестра. Так и рассекретили Жанну, да ещё приклеили прозвание – подпольщица, так как родилась она, по мнению и глубокому убеждению детей, в подполе.

…Закончился охотничий сезон, охотники сдавали добытую за зиму пушнину и результаты не радовали. Я же сам ходил по ближайшим лесам и видел, что там есть и сколько, я знал и чувствовал, что добыто значительно больше, но в те времена свирепствовал чёрный рынок, где пушнина сбывалась во много раз дороже.

Пришлось проявить характер, не мог же я допустить, чтобы доверенный мне участок не выполнил план. По тем временам план – дело святое. Лозунг был: «План – закон, перевыполнение – честь». Пришлось побегать по дворам, покланяться охотничкам, и результат не замедлил сказаться. Уже на следующий день приёмный пункт был буквально завален пушниной, участок сделал тройное перевыполнение плана. По мясу тоже отличились, и вообще, как только мы с бухгалтером появлялись на центральной усадьбе, на нас смотрели как на волшебников, – Гвасюги и вдруг…

Бухгалтером у меня в то время работал Кендин Михаил Иннокентьевич – золотой души старик, но излишне выпивающий. Однако дело своё знал наилучшим образом и в работе был верхом порядочности. До этого, в прошлые годы, участок считался бросовым, – дальний и не перспективный:

–Как гиря на ноге во время купания, – говорил директор промхоза, – только и держим ради малых народностей.

А тут вдруг этот самый участок начал давать результаты, да какие результаты, просто не верилось!

…Весенний ледоход – удивительное, захватывающее зрелище. Река темнеет, как будто хмурится, несколько дней, сердится, раздувается и вот уже откуда-то сверху, издалека, доносятся раскаты, – будто гром, но раскаты не прекращаются, а уже сильнее и ближе начинает гудеть, поднимается ветерок и, запутавшись в прибрежных тальниках, посвистывает, кидает в лица зрителей, столпившихся на берегу, мелкую ледяную пыль.

А гул приближается, уже заметно подрагивает земля под ногами и люди начинают нетерпеливо вытягивать шеи в ту сторону, откуда идёт гул, ждут, что сейчас придёт огромный вал, распорет и раскромсает мозглявый пропревший лёд, но гул стихает, прекращает свои шалости ветерок, остаётся лишь затаённая тревога, – будет, всё равно будет!

И действительно, на широком плёсе перед посёлком, происходит шевеление, снова нарастает и приближается тревожный гул. Эти звуки, рокот, будто бы проникают в людей, переминающихся на берегу, наполняют их неудержимым восторгом и трепетом. А лёд на реке начинает шевелиться, вздыматься и снова присаживаться на своё место, как будто там, под этим огромным одеялом просыпается невиданный доселе зверь, просыпается и не может, лишь лениво потягивается в предутренней неге, но уже все знают, что он проснётся, обязательно проснётся. Теперь уже можно услышать и понять природу устрашающего гула, – это треск рвущегося льда. И вот уже сдвинулась самая середина реки, пробороздила десяток метров, прогрохотала и снова замерла огромной, безвольной массой, а гул и треск теперь уже доносятся снизу. Подвинулась река, теперь пойдёт, будет помаленьку размывать и отламывать малые и большие кусочки льда, перенося их с одного места и прилепляя к другому, будет наливаться от этого же льда силой, пока не накопит её столько, чтобы приподнять свой подточенный и разломанный панцирь, и уж волочь его, не останавливаясь более. От этого всепобеждающего движения далеко на берег выталкиваются толстенные, многотонные льдины и потом долго, до зелёной травки, жалобно плачут, истаивают под весенним лучистым солнцем.