На некую азиатчину намекал разве что ковёр на полу, покрытый неопределённого вида бордовыми цветами и неестественно зелёными листьями. Эту единственную выбивающуюся из общего стиля вещицу в беседке, хозяин представлял гостям, как невероятно древний и неслыханно дорогой персидский ковёр из дворца самого шаха. На самом деле ковёр был приобретён по случаю у дальнего родственника, пехотного майора, задержавшегося у Сафоновых, проездом из кавказского гарнизона в своё псковское именье, после выхода в отставку.

По большому счёту ковёр семейству Сафоновых был без надобности, но они всегда придерживались того мнения, что с родственниками нужно поддерживать хорошие отношения, так как чем чёрт не шутит, могут и помянуть в завещании, когда придёт их срок окончания жизненного пути на земле.

Поэтому, когда майор, предложил жене Аполлинария Ильича купить ковёр, который она из вежливости похвалила при осмотре дагестанских приобретений майора, супруги изобразив безграничное счастье немедленно согласились приобрести сей ковровый шедевр.

И вот теперь Аполлинарий Ильич, пробудившись от сна в непривычно раннее для себя время – в одиннадцатом часу утра, закутался в халат и направился по приятно покалывающему босые ноги ворсу ковра, к двери из беседки, чтобы выяснить причину странного шума снаружи.

Снаружи происходило нечто непонятное. Несмотря на гнетущую жару по центральной аллее сада, усыпанной красным песком и уставленной скамейками и мраморными бюстами, в сторону главных ворот, выходящих к Новгородскому тракту, спешила вся домашняя прислуга, а по боковой аллее к ним присоединялся работный люд приусадебных служб. Среди всей этой сумятицы мелькнула долговязая фигура гувернёра Герхарда Зоммера, еле поспевающего за своим воспитанником десятилетним сыном четы Сафоновых – Сережей, которого гувернёр именовал на немецкий лад герром Зергиусом.

Аполлинарий Ильич попытался было спросить пробегающих мимо о причине подобной сумятицы, но получил в ответ нечто невнятное: «Ведут!». Это слово было повторено несколькими слугами на разный манер без всякого уточнения: «Кого ведут? Куда ведут? Зачем ведут?» Добиться ясности было невозможно, так как каждый, воскликнув это своё загадочное «Ведут!», исчезал за воротами, предоставив следующим за ним общаться с барином. Поглядев вслед последнему исчезнувшему за воротами слуге, Аполлинарий Ильич понял, что толку ему сейчас не добиться, а посему вернулся назад на кушетку придаваться размышлениям, что после того, как объявили вольную, дворовые становятся всё более наглее и так могут и вовсе перестать обращать внимание на хозяев усадьбы.

Спустя полчаса шум снаружи возобновился, из чего можно было сделать вывод, что прислуга возвращается, оживлённо обсуждая увиденное за приделами усадьбы. Повторно выходить из беседки Аполлинарий Ильич счёл излишним, чтобы не ровняться в любопытстве со слугами в их глазах, а дождаться появления камердинера, который обычно являлся помогать барину одеться. Если событие было столь впечатляющим, что взволновала обитателей дома, то камердинер явно не преминул бы о нём рассказать. Вот только оставалось сомнение: явится ли камердинер сейчас или попытается изобразить неведение, что барин уже невольно проснулся из-за всей этой шумихи, а потому будет тянуть время в ожидании, что его позовут как обычно к в первом часу по полудни.

Придя к этой мысли, Аполлинарий Ильич начал энергично дёргать шнурок над кушеткой, связанный далее через проволоку, проходящую по саду, с колокольчиком в доме.

Почти тотчас же двери в беседку отворились, но вместо камердинера внутрь вбежал Серёжа, в явном волнении от увиденного. Из его торопливого и малосвязанного рассказа, а больше из уточняющих реплик, вошедшего гувернёра Зоммера, Аполлинарий Ильич уяснил следующее: причиной переполоха стала весть, что со стороны Пскова гнали на каторгу группу осуждённых за мятеж поляков. Вывалившая из усадьбы дворня, вместе с барчуком и его камердинером, откровенно в слух гадали, за какое злодейство осуждён каждый из мимо проходивших. Особое удивление и жалость у женской части зевак вызвало появление в кандалах довольно симпатичного юноши. Охи по поводу того «за что же такого молоденького», прервал конвойный фельдфебель, мрачно заявивший, что из всей партии каторжан, сей юный пан Берославский и есть самый злостный «душегубец», потому, как если бы не несовершеннолетние годы, качаться бы ему в пеньковом галстуке на крепостном плацу в Гродно, как его товарищам из банды пана Сотина. Мало поняв в чём же вина юноши, потому как в здешних новгородских местах ни о каком Сотине слыхом не слыхивали, дворня, однако, впечатлилась словом «душегубец» в отношении симпатичного и явно родовитого молодого пана, тем более что он после данной ему фельдфебелем подобной аттестации, ожёг зевак таким взглядом, что некоторые даже попятились и утвердились в правоте федфебельского суждения.