АЛЕКСЕЙ. Ты прав: приглядываюсь. Заново пытаюсь понять, в чём наша любовь. Не подозревай в жестокости – рад бы делать вид, что ничего не произошло. Что-то треснуло, Витя. Кто-то тягучий поселился внутри. Испытывает всё, что ценил в себе. Я похож на человека, попавшего на планету с другим полем тяготения: каждый шаг доставляет боль своей неуклюжестью. Не могу читать: всё кажется выдумкой и пустотой. Часами сижу над раскрытой книгой, уткнувшись в один абзац. «И день сгорел, как белая страница»… И я, чтобы не повеситься, пишу стихи…
(Небольшая пауза.) Наутро перечитываю и кажется: я сам – выдумка. Ну, посуди: в каких теперешних стихах найдёшь слова «блаженно», «рыданья», «стенанья»?! Кто я? Кто посмеялся надо мной, переместив рожденье? (Пауза.) А Лена… слишком люблю её, чтоб притворяться. С чем я могу подойти к ней? (Пауза.)
Эдик с Григорием Фёдоровичем.
ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Вот отгадайте, высокоучёный Эдуард Георгиевич, зачем после поминок оставшиеся продовольственные товары под стол опрокидывали или в окно без разбору кидали? Без зазрения совести, по-нашему.
ЭДИК. Проще пареной репы. Покойника обижать опасно: он сообщается с «вечным судиёй». Следовательно, со своего стола тоже уделить надо! Логично?
ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Не в глаз, а в бровку, Эдуард Георгиевич!
ЭДИК. Неужто? Постойте… Нет – сдаюсь.
ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Про сироток-то забыли? А?
ЭДИК. Каких «сироток»?
ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Самых обыкновенных! Души которых летают в поисках, а позаботиться о них – некому! А уж виновнику-то место приравненное за столом полагалось. Ему бы даже обидно – объедками! Как это вы промахнулись?
ЭДИК (смеётся). Действительно промазал, чёрт! Хотя, должен заметить в своё оправдание: ошибка моя закономерна. «Сиротки» в голову прийти не могли: взрослая смертность при маленьких детях – почти на нуле. Если кто и попал по другой причине в детдомовцы, «сироткой» его никак не назовёшь – государство без хлеба не оставит. К тому же милостыня только унижает человека.
ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Целиком с вами согласен. За отмирание предрассудков благодаря прогрессу! (Выпивают.)
Елена с Алей.
ЕЛЕНА. Ах, Аля, легко тебе осуждать. Я не могу. Для меня всякий человек – загадка. Алёша – невиданная. Другому больно – он кричит. Алёша… поглощает, да: поглощает всё до полной безысходности…
АЛЯ (в сторону). Мазохизм…
ЕЛЕНА. …и мучительно перестраивает себя. Как бы объяснить? Он слишком серьёзно, что ли, к себе относится. Всякий изъян в себе, всякое событие хочет прочувствовать, прожить, поставить в ряд и увидеть его. Увидеть не как случайность… В самый тяжкий период сказал: «Жизнь переполнена смыслом, Ленок! Только бы не расплескать.» Я – словно пробудилась от наркоза…
АЛЯ. Но он совсем не думает о ребёнке! Есть вещи, которые необходимо скрывать от Виталика. Можно причинить непоправимый вред. Подросток должен видеть отношения родителей ровными.
ЕЛЕНА. Алёша не умеет скрывать. В шесть лет Виталик спросил: «Папа, почему ты вчера был грустный, и сегодня – тоже?» Алёша ответил: «Потому что для меня, как для Гамлета, «распалась связь времён».