Алексей и Елена уходят.

(Осушив стопку, укладывается на диване.) Хм: «зам губернатора скончался от ужаса, увидев теракт по телевизору». Зам губернатора, к вашему сведению, такое видел живьем… еще мальчишкой…

ВИКТОР. Папа, папочка… помоги мне!.. Я больше не буду, я никогда больше не буду…

МАТВЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Вот это правильно… Лучше поздно, чем никогда… (Заснул.)

Конец первого действия

Сороковины. Та же гостиная. За столом сидят Виктор, Эдик и Григорий Фёдорович. Аля и Елена приютились на диванчике. Алексей в задумчивости сидит поодаль.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ (Эдику). Как же не знать? Сызмальства известно было: на третий день покойничек с нами распрощался, на девятый – душа ихняя от плоти отделилась. А сразу улетать негоже. Привыкла она больно к телу своему. Вот и кружит, кружит над ним, хе-хе, горькие процессы, по-научному, наблюдает и плачет. А на сороковой-то и наблюдать уже нечего – и возносится, стало быть, навсегда. Так что сегодня мы вознесение души покойного Георгия Николаевича как бы отмечаем. Знаменательно по-старинному. (Выпивают.)

ЭДИК. Исконная черта человека – любопытство. К смерти оно особый, ни с чем не сравнимый привкус имеет. Как ни запрещали различные религии, трупы во все времена вскрывались. Отсюда совпадение: третий и сороковой дни поминаются у язычников, древних евреев и христиан. Несмотря на антагонизм! По-научному, как вы заметили, многоуважаемый Григорий Фёдорович, объясняется сороковой день крайне просто: сердце в это время разлагается. Поскольку издавна его считали вместилищем души, вот и решили, она в это время покидает грешную землю. Бред несусветный! Во-первых, вовсе не обязательно в сороковой день это знаменательное, как вы опять же справедливо отметили, дорогой Григорий Фёдорович, событие происходит. Цифра сорок – условный статистический факт, зависящий от местности, то есть, от свойств почвы и погоды. Во-вторых, слово «душа» лет через сто будет значиться в словарях с пометкой «устаревшее». Человек становится всё рациональнее: даже эмоции свои выносит на суд логики. А слово «душа» невозможно рационально определить: слишком размытое понятие. Что мы под ним подразумеваем? Нам самим не ясно. Так что дни эти поминальные совершенно бессмысленными станут. (Виктору.) Верно, технарь, проблему понимаю?

ВИКТОР. Не… знаю. Отца жалко. (Отошёл от стола.)

ЭДИК. Само собой. Я – о другом.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Верно, ох как верно, Эдуард Георгиевич, всё обрисовали. Целый месяц с тех самых пор, как вы ко мне с извиненьицем пожаловали, я удивляюсь и поражаюсь: как во всех жизненных явлениях научную основу хирургически вскрываете и препарируете. Точь-в-точь как отлетевшей души Георгий Николаевич: во всех неурядицах ведомственных обнаруживал сердцевинку. Потомственность! Сколько я от вас за этот месяц полезного узнал! Раньше, бывало, этот раздел в газетах «очевидное-невероятное» никак осилить не мог: одно сообщение казалось только очевидным, другое – исключительно невероятным. Чтобы вместе – никак не получалось! Но я – человек, хо-хо, понятливый. Теперь уж вы «крысой» меня, тем паче канцелярской, никак не назовёте. После ближайшего-то знакомства?

ЭДИК. Что вы, Григорий Фёдорович! Не напоминайте.

ГРИГОРИЙ ФЁДОРОВИЧ. Я со своей стороны, давно хотел сказать: слова тогдашние беру обратно. Я им хозяин и потому имею право. Как, например, огурчики на своём огороде: захочу и не только не сделаю их малосольными, но и окончательно не соберу – пусть гниют! Зазря я тогда встал в позицию и вас осудил. Потому как не учёл, что ваше дело молодое – не то, что стариковское наше. Кто только чего не творил по молодости и неопытности! До революции купеческие сынки такие кренделя выделывали! Наши великие писатели знали, про кого писать, чтоб интересно было. А раз официальное лицо в инстанции благосклонно отнеслось к просьбе заслуженного Матвея Николаевича, стало быть, ничего почти зазорного и нет.