Уснула дальше и не волнуется.

Лишь после третьего петушиного крика поднялась окончательно и пропажу гостьи заметила. Но поперву не встревожилась. Мало ли, думает, какая нужда у человека случилась – проветриться захотела, воздухом свежим подышать.

Час нет Адашкан, другой.

Проснулся и малец, есть просит.

В первый раз тень беспокойства на чело легла. Вышла Карчик за порог, – проведать молодую маму, а той и нет. Только теперь четкая дорожка следов демонстративно в сторону леса вьется. Посмотрела на следы Карчик и усмехнулась одной половинкой лица.

– Хоть и наследила ты, Заблудшая, мне для показу, а того тебе невдомек, что человек-то не так ступает. Он всёй тяжестью снег до земли мнет. А ты только на вершок придавила.

Вспомнила про вчерашнюю выплеснутую воду. Наклонилась посмотреть, а там пластинка рыбьей чешуи сверкает.

Поцокала Карчик языком, покивала седой головой – не бежать же вослед. Разве по такому снегу догонишь? А и догонишь, что спросишь? – Куда ты собралась? – И что в ответ захочешь услышать? – А твое ли это дело?

Нет Карчик никакого дела, не мамка она ей, и даже не родная тетка. Раз собралась и ушла Адашкан, знать так ей надо, – свои личные думы в голове имеет. Небось, не раз все просчитала-проверила.

Где она сейчас? Да хоть в тридевятом царстве, тридесятом государстве на печи сидит, чаи распивает.

Делать нечего, вернулась в избушку, огляделась – забрала Адашкан котомку со своими нехитрыми пожитками. Только и остался на столе кулончик золотой на крепкой шелковой нити. А на кулончике том русалка изображена – до пояса рыба-рыбой, а выше пояса – девица красная, на ту похожая, чья шкура на стене у Карчик висит.

Глазами повела.

– Оппа-на!

Висела.

Карчик раньше особо и не задумывалась, как и зачем к ней эта шкура попала.

Много людей разных через избушку старухи прошло: и своих, и чужих. Всех и не упомнишь. Что после кого осталось? В чулане вон испокон века цельная полка забытых вещей пылится. Кто-то вспомнит и придет за нужным добром, кто рукой махнет.

А шкуру кто забыл?

Пришлось память напрячь…

Как-то услышала во дворе своем собачий рык. Вышла глянуть, а Караколак10, пес ее дворовый, шкуру зубами треплет, – волосы дыбом, глаза кровью налились. Необычная шкура не мехом наружу ощерилась, – серебристой рыбьей чешуей на солнце переливается.

– Фу, Черноух! – отогнала Караколака, подняла шкуру – ничего, добрая вещь, всего-то в двух местах песик острыми клыками порвать успел.

Стряхнула от пыли и грязи, занесла в избу. Еще раз всю осмотрела, пальцами каждый сантиметр ощупала, – точно, всего две Обломых дыры.

Взяла иголку с ниткой, присела к свету – раны заштопывает. А шкура под ее руками словно от боли вздрагивает и охает. С каждым уколом иголки чешуйки аж до скрипа крепко судорогой сводит, из глазок слезки маленькими капельками на пол звонко падают и под стол жемчугом драгоценным катятся. Карчик потом целую горсть бусинок с пола собрала, ожерелье дорогое себе исделала.

Залечила ровными швами раны, волосы изумрудные на голове разгладила, слезы последние смахнула, и шкуру на стену повесила – все украшение какое. И про то еще походя подумать успела:

– А где ее Караколак взял?

Он же не на привязи, носится целыми днями, куда нос его собачий позовет. То в лесу на охоте пропадает, то на пруд гусей да уток пасти бегает.

Или кто шкуру эту во двор спецьяльно подбросил? Или песик находчивый где у воды сыскал-украл? Бессловесная скотинка, у нее не спросишь, к ответу не призовешь.

Было это… когда же было-то? А в аккурат или в конце мая, или в первые летние дни. Вот с тех самых пор шкура все висит и висит на стене, места лишнего не занимает, хлеба не просит. А вот света от ее блеска в избе изрядно добавилось.