Никто ее за все это время ни разу не спрашивал, никто за ней не приходил, претензиев не заявлял. Карчик в эту сторону и не заморачивалась, умысла какого – продать там ее, или в снадобье какое спользовать – она не имела. А потому и думать забыла – своих дел да забот на полный день припасено, да еще и с остатком на дни другие заготовлено.

Может, к концу лета, а может и осенью глянула как-то шкуру, нет ли моли или еще каких вредителей. А швы, которыми она прокусы латала, рассосались, зажили. Ни шрама, ни рубчика. Кабы своими руками не чинила, и не поверила бы, что вещь латаная.

– Эк, чудо какое, – вскинула голову Карчик. И другими глазами на шкуру посмотрела. – Живая!

Пару раз на себя ее накидывала, вроде как примеряла. И, странное дело, шкура, обычно безразлично-холодная, в жару прохладой окутывает; в студеный день тепло дарит. Но каждый раз в голове круговерть начинается, теряется ощущение времени и пространства, словно она в путешествие по чужому миру отправляется.

Первый раз видит – бредет она по лесу, вроде, и знакомому, и в то же время незнакомому. К привычным ей соснам да березкам, диковинные широколистые деревья добавляются. Да сплошь корнями от земли до самых вершин увитые, цветами неземными обсыпанные. И с цветка на цветок не пчелы, птицы радужные перелетают, сладким нектаром наполненные. И весь лесной шум, весь птичий гомон в ушах многоликим оркестром звучит.

Идет Карчик среди этакой красоты невиданной и каждый кустик, каждая веточка с ней на своем языке разговаривают, сказку лесную рассказывают.

– Я, – говорит пятилистный вишнево-оранжевый цветок, – Сила Забвения. Капли сока моего хватит, чтобы память навсегда отбить. И нет такого настоя, такого отвара, который бы мое волшебство отвратил.

– Во мне, – шепчет серенький невзрачный цветочек, – Сила Жизни спрятана. Кто мою тайну раскроет, еще сто лет проживет.

– Во мне Ясный Ум зашифрован. Ты возьми меня в лунную полночь, окропи росой предрассветной, дай три года и три дня настояться, и я силу свою тебе явлю…

До сбитых ног бродила Карчик по лесу незнакомому, пока, усталая, на землю, корнями изрытую, не упала, за ветку сухую краем шкуры не зацепилась.

Повисла шкура на сучке. И сразу старая опять в своей избушке оказалась, у своего стола, перед своим добром.

Долго трясла головой, в себя приходя.

– Что за чушь такая приснилась? – глянула, где солнышко висит, часы посчитала. – Если по времени судить, всего каких-то пары минут меня здесь не было, а кажется, день-деньской гуляла.

Верить ли?

Не маленькая девица, не глупенькая, на веру волшебное не приняла.

Да вот зря.

Чует, ноги ее огнем горят. Скинула обувку, а там мозоль на мозоли, будто она и впрямь день-деньской по дорогам неудобным ходила.

Это дело привычное – мазей волшебных у нее на всякий недочет приготовлено.

А потом чегой-то в карман свой залезла, – больно уж он наполненным оттопыривается – а в нем цветок пятилистный вишнево-оранжевый лежит, да другой – серенький невзрачный, да и еще горсть всяко-разных друг к дружке прижалась.

Верить ли?

Стала вспоминать, что ей растения про себя рассказывали, из которого что приготовить можно. Почти все вспомнила, в книгу поминальную записала. Да вот, к ее неудовольствию, осталась пара листочков, про которые в памяти провал. Отчего и зачем сорвала их? Для какой такой надобности?

Ладно, думает, отдохну денек-другой заживут натруженные ноженьки, и еще раз прогуляюсь по загадочному лесу.

Так и сделала.

Выждала сколь-то дней, опять шкуру на себя набросила, в надежде восполнить забытое.

А ее в другое место перекинуло.

Блазнится, что она в морских глубинах среди себе подобных плавает, и они ее даже за свою признают. Приближаются со всех сторон русалки длиннохвостые, любезничают-улыбаются. И она им той же монетой. Вроде как экскурсию по морским просторам устраивают, и то показывают, и это. Молодой рыбкой угощают, свежими водорослями закусить предлагают. И все песни протяжные поют, хороводы вокруг нее водят. А сами ненароком подталкивают ко дворцу подводному, к воротам белокаменным.