Так старуха охранные посты вокруг своего хозяйства выставила. Если вдруг надумает Адашкан вернуться, дух ее, в этих снеговых ямках упрятанный, с пути-дороги собьет. Ничего она перед собой, кроме чистого поля, не увидит.

Дождалась темного вечера, когда мир живой на покой отправился, а неживой в свои права вступил, дверь крепко-накрепко защелкнула, на окна плотные занавеси опустила и принялась за вторую половину задуманного дела.

Развела не в печи, в очаге посреди избушки огневой костер из кривых сучьев, что специально в черном урмане по одному находила-собирала да в загнетке11 у печки три срока в болотный мох завернутыми высушивала.

Медный чан с талой снеговой водой на него поставила, дождалась, когда вода пузырями ворчать изготовилась, бросила в нее поочередно: толченый волчий зуб, клок шерсти спящего медведя, перо дикого лебедя и высушенную кожу болотной жабы.

Сверху присыпала золой ковыля сушеного да запахом шалфея семицветного.

Забурлила вода в чане, из прозрачной в зеленую, потом и в огенно-красную превратилась, а в конце бурления звездным небом как покрывалом украсилась.

Посчитала Карчик звезды сначала справа налево, потом в обратную сторону:

– Все верно, два-на-десять в серединке и еще пять сбоку друг за дружкой лучами приклеилось.

Большим деревянным половником зачерпнула из чана, подула, остужая, и на язык готовый увар попробовала.

– Кхе-кхе, – закашлялась, поперхнувшись. Улыбка довольствия лицо ее озарила – варево получилось отменное!

Распеленала мальца, пошептала ему на левое ухо слова непонятные и в чан с бурлящей водой его по шею окунула. Раскрылся рот в крике беззвучном, воды малец хлебнул, и все синее небо в него стремительно потекло. Да не одно, а вместе с два-на-десять звездами и еще теми пятью, что сбоку сидели.

Когда последняя звездочка исчезла, захлопнула Карчик мальцу рот и нитками крепко-накрепко зашила, так, чтобы ни прорехи, ни щелки не осталось и ни одна звездочка сбежать не смогла.

Затих малец, в сон рукотворный погруженный, даже дыхание его не прослушивается, сердце в груди не стучится. Только веки мелко повздрагивают.

Ощупала его Карчик со всех сторон, работу свою проверяя.

– Теперь готов ты, – прошептала.

Уложила его на стол, покрытый скатертью белой, поколдовала над ним, ну совсем немножечко: – ножиком вострым там чуть-чуть рассекла, тут сросшееся малость надрезала, здесь от себя щедро добавила. И крепко-накрепко внутри его это свое невидимыми нитками зашила.

Посмотрела придирчиво – не забыла ли чего важного?

Вроде, все по инструкции сделала, везде огрехи природы исправила.

– Дал бы бог швам-надрезам зажить, мальцу годик-другой у меня безвылазно побыть, – нашептывает последние заклинания. – А там уж никто в тебе тебя и глазами не признает, и сердцем не учует.

Сняла нитки, рот зашивающие, выпустила звезды и небо синее, и закончила свое колдовство такими словами.

– Ну, теперь самое время и окрестить тебя.

И назвала его именем Тансык, что значит Желанный.

Бредет Адашкан по лесу глухому, по снегу непроходимому. Куда бредет, сама не знает. Толкает ее неведомая сила вперед и вперед. Но, странное дело, если раньше с каждым пройденным шагом сил в ней убывало, то сейчас, после возвращения шкуры, наоборот, прибывает.

Девять месяцев была она в поиске. Девять месяцев высыхало ее тело и туманились мозги. Уже, казалось, все, последняя надежда потеряна и приготовилась Адашкан к смерти. Огонек тот в ночи случайно заметила. И последняя ее мысль была как раз о том, что вот в тепле хорошо было бы уснуть навек, и чтобы кто-то глаза прикрыл и прощальный обряд совершил.