Редкий случай, когда такая чумазая черепаха позволяет себе появиться в парадной бухте Владивостока, обычно эти дурно пахнущие корыта стараются держаться грузовых причалов, быть около контейнеровозов, танкеров, сухогрузов и прочих громоздких работяг океана, а такие путешествия, как в самый центр бухты Золотой Рог, не совершать… Господи, отчего же всякая чушь, никчемная мелочь лезет в голову, а взгляд старается замылить кораблик, сбежавший с какой-то грязной свалки?

Он не успел ответить на странный вопрос врача, дверь кабинета с шумом открылась и на пороге появился еще один человек – в хрустящем от крахмала халате, в шапочке, кокетливо пошитой на манер армейской пилотки. К нагрудному карману, как к памятнику, была прикреплена окрашенная в цвет бронзы служебная картонка с фамилией и именем-отчеством владельца.

Форсистые баки на лице вошедшего были распушены, как у английского политического деятеля времен Кромвеля.

– Ба-ба-ба! – изумленно проговорил вошедший. – Вот кого не ожидал увидеть, так славного товарища капитана!

А Шмелев в свою очередь не ожидал увидеть в кабинете однофамильца великого русского поэта, наклонил голову, здороваясь. Бакенбарды на лице Пушкина распушились еще больше, лицо от улыбки стало круглым, как колесо.

– Что-то случилось? – спросил Пушкин.

– Случилось. – Старый доктор поскреб пальцами бородку и произнес несколько слов по-латыни.

Очень пожалел в эту минуту Шмелев, что не знает латыни… С другой стороны, изучить латынь можно было бы, только зачем она нужна капитану дальнего плавания? С рыбами разговаривать? Ни при погрузке контейнеров на палубу ее не применишь, ни при прохождении штормовой зоны в океане, ни в общении с матерыми шкафами-докерами где-нибудь в Кейптауне или в Пусане, ни в пору ремонта родного судна в доке.

Вот если бы капитан в свободное от работы время выписывал рецепты для походов в аптеку за таблетками от насморка и мазями, помогающими избавляться от плоскостопия, тогда другое дело. А латынь… Ну зачем она?

Улыбка, которая отпечаталась на лице Пушкина, когда он вошел в кабинет, стерлась, будто ее смыли мокрой шваброй, он косо и как-то испуганно глянул на Шмелева.

– Вот я и спрашиваю у… – доктор посмотрел на первую страницу обложки медицинской карты Шмелева, – у Игоря Сергеевича, мужественный он человек или нет?

Вопрос был задан в лоб. Пушкин вздохнул и, неопределенно махнув рукой, заявил, будто не понял, о чем идет речь:

– Ладно, не буду вам мешать. Загляну к тебе, Михалыч, попозже.

Шмелев посмотрел на дверь, закрывшуюся за однофамильцем великого поэта, перевел взгляд на доктора, смущенно протиравшего замшевой тряпицей очки.

– Скажите, доктор, сколько у меня есть времени для завершения дел, – по голосу Шмелева, тихому и твердому, по тону, в котором отчетливо прощупывались скорбные нотки, было понятно, что именно он имел в виду, какое время?

Доктор вскинулся, близоруко и как-то беспомощно поморгал глазами.

– Сколько времени вам отведет Господь, точно сказать не могу… Да, пожалуй, никто не сможет. Скажу только – времени этого немного. Даже, пожалуй, очень немного.

Шмелев встал с кушетки, на которой сидел, глянул в серое от пыли окно, – буксирчик, который тихо шлепал по воде главного городского залива, исчез, – видать, забился в укромный затон с темной, радужной от нефтяных пятен водой, куда никогда не заглядывают океанские корабли, схоронился там; пространство, испещренное мелкими волнами, было угрюмо, от него веяло холодом и одиночеством. Шмелеву невольно подумалось: когда человек принимает какое-нибудь важное решение в отношении самого себя, он почти всегда принимает его в одиночку.