А с началом школьных лет для меня начался просто сплошной ад. Мама учила меня и в школе, и дома. Первыми моими учителями были ветераны войны с гитлеровцами. Они были моложе пятидесяти лет, но выглядели для нас страшно суровыми стариками, недобрыми к нам. У одного не было правой руки, и он писал мелом на доске левой. Другой учитель даже бил, за малюсенькие шалости на уроке, деревянной линейкой по кистям. Поэтому во время уроков всякий раз можно было услышать жужжание мухи. Некоторые девочки, не понимая что-то в точных науках, к примеру, просто учили текст из учебника наизусть (как стих) для ответа на уроке за положительную оценку. Одноклассники над ними смеялись про себя, сдерживаясь от страха. Другие учителя были детьми войны и уже не так жестки. Науки усваивались, но через преодоление давящей атмосферы, а ещё через преодоление антипатии ко многим из учителей. И, наконец, классе в восьмом, пружина давления со стороны педагогов высвободилась разом. Один из уроков не состоялся, видимо заболел учитель. И весь класс, не сговариваясь, как с цепи сорвался. Во всех, без исключения, словно бес вселился. Кто прыгал на партах, кто кидался в одноклассников безопасными предметами, кто стрелял в других бумажными пульками из рогаток, привязав резинку к двум пальцам, кто стрелял во всех подряд заготовленным для той же шалости на переменах пшеном, выдувая его из лабораторных трубочек, стащенных из кабинета химии. Металлическими шариками от настольного бильярда побили плафоны освещения, висевшие на потолке. (Бильярд этот девчонки класса подарили на 23-е февраля мальчишкам, и мы на каждой перемене, по очереди на вылет, играли на нём, устанавливая на учительском столе). Ещё разбили стекло шкафа с минералами. (Наш класс был закреплён за кабинетом географии, потому что учительница этого предмета была нашей бессменной классной руководительницей. Мы её очень любили и уважали, она нас посвящала даже в запрещённую в стране информацию). Всех шалостей не припомнить, но пиком этого бешенства стала выходка самого тихого в классе отличника Серёжи. Он оторвал столешницу от учительского стола и пустил её планером в полёт, направив в застеклённое окно над дверью кабинета. Стекло разлетелось и столешница с грохотом приземлилась к ногам Завуча, проходившего в этот момент по коридору. На этом «банкет» и завершился. Зачинщиков не обнаружили, а коллектив не наказывают. С нами провели беседу на спецсобрании с участием родителей, которые после и восстанавливали испорченное имущество. Но со следующего учебного года учителя вдруг стали обращаться к старшеклассникам, то есть к нам, персонально на «Вы». Нам было приятно, и мы приняли этот факт как должное, даже не обсуждая меж собой.

Класс наш не был дружным, делился на кучки единомышленников, но заводился единым порывом «с полуоборота» на вызовы внешней среды. В начале учебного года, в девятом классе, нас поставили во вторую смену, а мы, всем классом, за это объявили забастовку, и не пошли ни на один урок, тусуясь в школьном дворе. Так продолжалось три дня и в итоге нас перевели в первую смену. А наказание за это понесли родители выявленных или назначенных на этот раз зачинщиков. Они оказались членами единственной в стране и правящей партии, плюс – ответственными работниками в структуре власти. Наказание было выговором по партийной линии. В те времена это было гораздо строже, чем административное, будучи часто чем-то вроде «чёрной метки» для любой карьеры или барьером при устройстве на новое место работы. Мы и в дальнейшем иногда куролесили, игнорируя установленные в школах правила, за что всегда получали неадекватную реакцию учителей, но только индивидуально. Они за наши шалости уже не вызывали в школу родителей, а просто мстили каждому нарушителю занижением оценок наших знаний. Зато через годы наши школьные учителя признавались нам при встрече единодушно в том, что мы у них остались в памяти лучшими. А последующие поколения их приводили в разочарование и уныние, и это мягко говоря.