Колхоз «Правда» был переименован, и теперь он назывался «Победа».

В храме возобновилась служба. В доме умершего священника поселился отец Евгений с детьми и матушкой Агнией.

Однажды вечером, заметив, что муж находится в благодушном настроении, Октябрина обратилась к нему с давно мучившим её вопросом:

– Гриша, Мишутку крестить пора, ты обещал, что подумаешь, теперь и ехать никуда не надо…

– Да разве я против? А что люди скажут, если коммунисты своих детей в церковь понесут?

– Не нами это заведено, не нам и отменять, сам-то ты – крещёный! Да и секретаря вашей партячейки ещё покойный отец Илларион в купель окунал…

– Поступай, как знаешь, – сдался Григорий, – только без меня.

На следующий день по совету Октябрины Кира тоже уговорила своего мужа Виктора окрестить их сына Василия…

Прошло ещё несколько лет. Ягодное оживилось, повеселело и разрослось вширь. На улицах становилось по-городскому шумно и многолюдно. Один за другим поднимались новые дома, давала ток своя электростанция, и днём, и ночью, не смолкая, работала лесопилка.

За послевоенные годы хозяйство окрепло: выросло колхозное стадо, на смену лошадям пришли тракторы. Колхозники были сыты и довольны, своего председателя они ценили и уважали, даже, можно сказать, боготворили, а между собой беззлобно называли Одноруким – прозвища давали многим, и его это нисколько не обижало.

Остались прежними разве что дома колхозников – их время не коснулось. Дома, как и раньше, встречали обитателей сухим теплом, пахли дымом, свежим хлебом и улыбались нарядными резными наличниками цвета послевоенного неба.

Председатель колхоза, Двоеглазов Пётр Леонидович, неторопливо шёл по улице Центральной, направляясь к старому телятнику, где колхозные плотники заменяли на крыше замшелый шифер. Он заметно погрузнел, ссутулился, лицо избороздили редкие, глубокие морщины. Когда-то чёрные волосы теперь отливали серебром. В свои пятьдесят с небольшим он выглядел значительно старше.

Сзади послышался шум. Пётр Леонидович оглянулся. Его со всех ног догонял Васька, сынишка зоотехника Филаретовой Киры Авенировны. Председателю нравился этот живой кареглазый парнишка. За собой по дороге Васька тащил на верёвке связку пустых консервных банок, ловко лавируя между коровьими лепёшками. Банки гремели, поднимали беспросветную пыль, чем и забавляли босоногого сорванца.

– Это чей же будет такой оголец? – остановил Пётр Леонидович Ваську шутливым вопросом.

Васька и сам бы остановился. Догонял он председателя с конкретной целью: хотелось проверить себя, стал ли он уже взрослым парнем или всё ещё трусливый малыш, а для этого надо было взглянуть вблизи на чёрную, безжизненную руку председателя. Не так давно этой руки Васька боялся больше всего на свете, он плакал и прятался за спину матери, и вот решился преодолеть свой страх.

Не отрывая глаз от потёртой, чёрной перчатки протеза, парнишка степенно ответил:

– Чей-чей – колхозный я, советский, чей же ещё?!

– А как зовут тебя, колхозный, советский человек? – с притворной неосведомлённостью спросил председатель.

– Василий Викторович Филаретов.

– А кем же ты станешь, когда вырастешь,– допытывался Пётр Леонидович?

– Председателем колхоза «Победа», – последовал неожиданно твёрдый и уверенный ответ. – Так и скажите Мишке, пусть знает!

– Расти, Василий Викторович, – попрощался председатель с забавным парнишкой, – я для тебя место придержу. И для Миши тоже дело найдётся.

Восстанавливая в памяти забавный разговор, Пётр Леонидович улыбался. Улыбался и Васька. Он, конечно, по-прежнему боялся неживой руки председателя, но не отошёл в сторону, не заплакал, не бросился наутёк, значит, он уже вот-вот станет взрослым парнем. Ему захотелось похвастаться своей смелостью закадычному другу Мишке, а заодно и посмотреть, какие подарки он получил на день рождения. Васька развернулся и запылил по дороге в обратном направлении.