Ее пальцы сжались на покрывале. Разжались, снова напряглись, разжались, напряглись в знакомом ритме. Я увидел, как сухожилия скользят под почти прозрачной плотью, словно веревки.

– Да, я любила свою кровать, Роберт, когда была ребенком, – сказала мама в конце концов. – И свои сны. Моим единственным желанием было оставаться в постели вечно. Ты можешь в это поверить? Я никогда по-настоящему не хотела жить как все. Но я вечно была чем-то занята, Роберт, мне постоянно не хватало времени – то коровы, то куры. В детстве я любила свою кровать, потому что у меня не было возможности лежать в ней так долго, как я хотела. Кровать была старая, большая, из хорошей, настоящей древесины – моя собственная страна с белыми долинами и горными вершинами. Я говорила себе: вот вырасту и сделаюсь достаточно высокой, чтобы коснуться затылком изголовья, а кончиками пальцев ног дотянуться до другого конца; и тогда все это станет моим целиком и полностью. Самое смешное, что теперь я способна на такой трюк. Но уже здесь, в этой постели, и лишь с недавних пор. Хочешь посмотреть, Роберт? Хочешь увидеть, как сильно я могу растянуться?

Я попятился, чуть не упал, а мама начала отодвигать подушки и одеяла, которые аккуратно разложила Бет. Что-то треснуло, щелкнуло – кости вышли из суставов, сдвинулись, – и мамино тело удлинилось, а простыни стекли с ее плоти, как молоко с грифельной доски.

Начался отсчет дней; целый новый год маячил впереди. Было решено попытаться расчистить рельсы, огибающие Рейнхарроу и ведущие на юг, с помощью ямозверей, и мы, дети в шапочках с помпонами, собравшиеся поглазеть на то, как огромных животных с лоснящимися серыми боками и глазками, полными мерцающей древней тьмы, вытаскивают со двора на деревянных санях и волочат вверх по склону долины, покуда возовики не выбьются из сил, улюлюкали и вопили. Дневной свет медленно потускнел, и железнодорожные пути, как это часто случалось в Брейсбридже во время зимних сменниц, остались непроходимыми из-за снежных завалов. Но гильдейцы выглядели довольными – что касается детей, то мы, не чувствуя ног, уставшие, неприкаянные и замерзшие, скатились по склонам вечерних холмов, как снежки. Наступило то время суток, когда сумеречный и эфирный свет достигали некоего равновесия: только-только зажглись фонари, и весь Брейсбридж, погрузившись в их шипение и мерцание, утратил плотность и как будто завис посреди нарастающей пустоты.

В последующие дни и сменницы снега выпало еще больше, хотя он уже не был таким голубовато-белым, но испортился и потемнел от трудовой копоти нашего городка, отрезанного от мира. В школе, как только трубы разморозили, последствия наводнений устранили, а немногие имевшиеся книги развесили сушиться, словно усталых летучих мышей, я начал приобретать репутацию крутого парня по меркам учеников. «У него мамаша – тролль…» «Его мать – подменыш…» Но я научился драться с такой свирепой яростью, которая отпугивала всех, кроме самых больших и тупых.

Итак, преисполненный агрессивного упрямства, я отправился в гости к грандмастеру Харрату – ступил на чужую территорию, в обитель высшего общества, средоточие маленьких парков, статуй и местечек с видом на реку, – цапнул медный дверной молоток и без колебаний ударил им по своему темному отражению на лакированной двери, хотя отчетливо понимал, что вести себя таким образом рискованно. Однако грандмастер Харрат казался здесь в большей степени самим собой, чем в «Модингли и Клотсон» или даже в своем гильдейском доме. Он перестал играть роль, хорошо знакомую тем, кто недоволен своей работой. Он хихикал, поджимал и причмокивал губами, двигался быстро – да еще и одет был в халат, – его вышитые тапочки лихорадочно скрипели по полированному полу. Сам дом, несмотря на свою очевидную добротность и солидность, оказался безжизненным местом с некрасивыми украшениями и чучелами животных под стеклянными колпаками, которые вытирали от пыли горничные – я их ни разу не видел, они всегда уходили, поскольку в полусменник после полудня у них начинался выходной. Но самое сильное впечатление произвел запах. Он коснулся меня, когда я вошел в переднюю, и витал рядом, пока я насыпал в чай неприличное количество сахара и объедался марципановым кексом в гостиной. Отчасти это был теплый запах лоснящейся меди, отчасти – сладковатая вонь увядающих цветов. Сначала я подумал, что он исходит от газовых светильников с калильными сетками, которыми был оборудован дом, какими бы странными они мне тогда ни казались. Однако в нем чувствовалось нечто более загадочное, как далекие очертания тяжелых грозовых облаков.