– Ты умеешь играть? – спросил я.

Она ответила россыпью нот.

– Скажи, Роберт… – Еще ноты. – На что похож Брейсбридж?

Я облизнул губы. С чего начать? Как закончить?

– Ну… Там есть такой звук, такое ощущение. В смысле, от эфирных двигателей. И мы живем в доме, который стоит в ряду таких же домов. Их много, этих рядов… Моя мать… то есть мой отец, он…

Опять зазвучало фортепиано.

– Я имею в виду, каким его видишь ты?

Я призадумался. В комнате стало тихо.

– Э-э… – Я пожал плечами.

– Ты бы предпочел остаться здесь, с Мисси? – Аннализа превратилась в смутный силуэт. Как будто исчезла. Стала тенью, которая продолжала таять. – Ты бы предпочел стать мной?

– Аннализа, я ведь даже не знаю, кто ты.

Она усмехнулась. Тихо и горько, не очень-то весело – так мог бы усмехнуться кто-то гораздо старше. Ее пальцы вновь погладили клавиши. От потревоженных струн взметнулась искрящаяся пыль.

– На самом деле я очень рад, что оказался здесь, – сказал я.

– М-м-м… – Аннализа что-то напевала себе под нос, едва ли слушая.

– Теперь я знаю, что такие, как ты, не всегда попадают в Норталлертон.

Она с грохотом захлопнула крышку.

– Кажется, тебе пора вернуться к маме.

Я поспешил следом за Аннализой по коридорам и лестницам. В кабинете мистрис Саммертон растения были задрапированы тяжелым табачным дымом. Похоже, моя мать и хозяйка особняка уже давно сидели молча.

– Нам действительно пора идти. – Моя мать медленно поднялась из кресла. По блестящим дорожкам на щеках я понял, что она плакала. – Видите ли, скоро последний поезд…

– Конечно, конечно… – мистрис Саммертон тоже встала, улыбаясь и сверкая очками, и нас с мамой вывели из комнаты обратно в просторный главный коридор, где машинный лед, тускло светящийся изнутри, все еще мерцал и искрился в дверных проемах. Я поискал взглядом Аннализу, но она уже исчезла.

Две женщины – моя сутулая мать и маленькая мистрис Саммертон, такая же странная и живая, как сам дом, – посмотрели друг на друга с расстояния, обусловленного их совершенно непохожими жизнями. Затем мистрис Саммертон совершила поступок, который в те времена холодной сдержанности был редким даже среди членов одной семьи: она шагнула вперед и обняла мою мать тонкими смуглыми руками. В каком-то смысле я был потрясен этими объятиями не меньше, чем прочими событиями волшебного четырехсменника. И мне показалось, что два силуэта слились; или, точнее, мистрис Саммертон вобрала в себя мою мать, на мгновение сделавшись огромной и взмахнув крыльями во всю ширь коридора.

– Вот так… – мистрис Саммертон отступила и протянула руку, коснулась лба моей матери, что-то пробормотала – непостижимые слова звенели от скрытой силы, и прозвучали они быстро и отчетливо, как гильдейское заклинание. Потом она повернулась и устремила на меня пристальный взгляд сквозь очки, в которых клубился свет.

– Ты должен заботиться о своей матери, – сказала она, хотя ее губы едва шевелились. «Я чувствую в тебе силу, Роберт. И надежду. Храни эту надежду, Роберт. Храни ее так долго, как только сможешь… Ты сделаешь это для меня?»

Я кивнул.

Мистрис Саммертон улыбнулась. Ее странный взгляд пронзил меня насквозь.

– До свидания.

Я оглянулся на особняк, когда мы с мамой шли прочь по белой подъездной дорожке. Кристаллические наросты теперь источали медовое, сумеречное сияние. А над ними проступали звезды. Одна, мерцавшая впереди, на западном краю неба, была насыщенного темно-красного цвета.

Мама схватила меня за руку.

– Не рассказывай Бет или своему отцу о сегодняшнем дне, – пробормотала она. – Ты же знаешь, какой он…

Я кивнул, думая о словах мистрис Саммертон.