– И возьми корзину… ума не приложу, почему я должна тащить ее всю дорогу!

Я взял пустую корзину для пикника, и мы с мамой поспешили на полустанок Таттон, чтобы успеть на последний поезд.

Мы влачили в Кони-Маунде трудное и унылое существование, и к тому же я разрывался между минувшими и грядущими чудесами, так что мама могла и не просить о том, чтобы я никому не говорил про наш визит в Редхаус. Как и следовало ожидать, я преисполнился решимости сохранить в тайне часть мира, принадлежащую мне одному и к тому же лежащую за пределами Брейсбриджа. Итак, я нес свою ношу – вместе с яркими образами того дня, Аннализой и мистрис Саммертон, – в молчании, пусть даже во время блужданий по городку моя голова трещала от вопросов, которые меня прежде не тревожили.

В нижнем городе, на рыночной площади Брейсбриджа, я отыскал участок примечательно потрескавшейся и выветренной старой мостовой, где когда-то стояли колодки, а еще раньше, во время хаотичного Первого века, там могли сжигать подменышей, поскольку еще не умели их усмирять и ловить. Роясь в книжных шкафах городской библиотеки, шмыгая носом над тронутыми плесенью страницами, я искал на букву «Б» Белозлату и бунт, на «Н» – нечестивый и на «П» – подменыша. Но что же такое «подменыш»? Все разговоры о зеленых фургонах, Норталлертоне, троллях, скисающем молоке и съеденных младенцах казались не более чем сплетнями за заборами Кони-Маунда. Однако на верхней полке в углу библиотеки – такой тусклой, промозглой и никем не посещаемой, что ее полумрак казался плотным, хоть ножом режь, – я раздобыл том с вытисненным на обложке крестом под буквой «П» и открыл его.

Оказалось очень похоже на одну из тех книг, что я видел в Редхаусе, но с расплывчатыми фотографиями цвета никотиновых пятен посреди текста, расположенного длинными колонками. Бугристая и слизняковая плоть, а также белая и распухшая. Лица в трещинах, как на старой краске. Конечности с ниспадающими складками перепонок.

– Что это ты разглядываешь?

Это был мастер-библиотекарь Китчум, полуслепой и настолько упертый в своей безграмотности, что его назначение на подобную должность трудно было воспринять иначе, как чью-то дурацкую шутку. Сыпля ругательствами, он выдернул книгу и выгнал меня под дождь.

Но мне еще столько всего хотелось узнать. И вот, спустя три сменницы, в серый и непростительно заурядный девятисменник, я решил вернуться в Редхаус. Покинул дом в обычное время, неся свой школьный ранец, затем свернул в нижний город и миновал его, топча капустные листья на окраинных запущенных огородах, пересек Уитибрук-роуд и двинулся вдоль путей, огибающих Рейнхарроу, добрался до места, где та самая одинокая железнодорожная ветка ныряла в вересковые пустоши. Я устало брел под тусклыми петлями телеграфа навстречу порывистому ветру, и было уже за полдень, когда мне открылась тропа через седеющий вереск рядом со старым карьером. Позднеосеннее солнце зловеще приблизилось к горизонту к тому моменту, когда я вошел в лес, за которым простиралась поляна, где мы с мамой устроили пикник. Хотя деревья недавно сбросили листву, дорожка делалась все темнее по мере того, как я спускался, утопая в зарослях терновника и остролиста. Продираясь сквозь подлесок, растеряв уверенность, что иду по какой бы то ни было тропе, я запаниковал. Я побежал, задыхаясь. Затем, когда я уже был уверен, что окончательно заблудился, лес внезапно смилостивился надо мной, и я обнаружил, что снова стою на краю вересковой пустоши. Сгущалась темнота, и сероватая стежка вела обратно к пустой платформе полустанка Таттон. Я с благодарностью согласился на этот путь побега и потрусил домой вдоль путей, останавливаясь только для того, чтобы унять колотье в боку. Слабо светились телеграфные столбы, передавая сообщения куда-то далеко, а в недостижимых небесных высях гроздьями и вереницами мерцали звезды. Одна, зовущая к Кони-Маунду, была красной.