Это похоже на гонение.

Я озлоблен – или не злоба это? – на него, потому что он постоянно на расстоянии не моих действий, на расстоянии моего негодования и неудовлетворенности от своего невсесилия.

Я рассержен – впрочем, я не знаю, точно ли тут уместно говорить о сердитости – на себя, поскольку я могу лишь подпитывать упорством свою немилость. Этого мало!

Я воздействую на него всеми способами: один из таких способов – это не притеснение, а осведомленность о его бессилии препятствовать неотвратимости моей немилости. Есть я, есть моя немилость – и есть человек.

Я тут между делом размышлял над всем происходящим и пришел к такому выводу.

А почему я не даю ему возможности встретиться со мной, и из-за чего он сам не дает мне шанс придумать, как его простить? Он хочет, чтобы моя немилость к нему не кончалась, я же хочу, чтобы он знал, что она над ним будет господствовать до тех пор, пока я сам не пойму, что это мне не так уж и важно. То есть прощу?

Очевидно, этот человек проверяет пределы напора и неизменность моей немилости, я же проверяю, как долго он будет пугать ею себя.

Не так часто люди впадают в немилость ко мне. И не так часто я удостаиваю их чести испытывать, как долго они могут пребывать у меня в немилости, обычно все как-то сразу признают мой авторитет и то, что эта кара слишком велика.

Я знаю, что человек, который впал ко мне в немилость, ищет укрытие от меня; мне ведомо, в каком направлении он убегает от моей воли; и мне прекрасно известно, что у него нет помощников среди вещей этого мира.

Моя память припорошена осколками воспоминаний о том, как он впал в мою немилость, как осколками разноцветных стекол. Впрочем, я даже не сумею объяснить, до того ли его поступки серьезны и оскорбительны, чтобы я продолжал не забывать о немилости к нему. Я не отвечу сразу на вопрос: сколько в его деяниях было целеустремленности, силы и энергии, чтобы моя ополченность против него не содержала в самой себе будущего мгновения начала своего затухания.

Только непрекращающаяся жажда ежесекундного примирения со своей участью и всё новые и новые – бесконечная очередность одного и того же – попытки хоть как-нибудь выпасть из границ моего внимания. Моя немилость дотянется до своей цели и через любые его ответные действия, и через хитрость его идей и обман тех, среди кого ему позволено будет стать невидимкой для моей сообразительности.

Я готов не оставить и намека от своей немилости.

В моих силах на это пойти, если он перестанет усердствовать в противопоставлении попыток спасения моей немилости – а это то, как он противопоставляет себя мне и всё, на что он может рассчитывать.

Другие люди осознают бескомпромиссную силу и неотвратимость напористости моей немилости, и это не повиновение моей воле кого-то проучить или указать на его промах перед моей персоной. А моя персона – она лишь есть источник немилости к кому-нибудь и источник вероятности эту самую немилость сменить однажды либо на удушье от ярости или безучастности, либо на ожидание момента, когда доведется из-за безрезультатности гонений выбрать другую цель.

Сейчас я, пожалуй, еще немного позлюсь на человека, которые впал в мою немилость. Злиться – это занятно!

Я ни когда не питал особой любви ни к очередям, которые, как назло, всегда удлиняются, ни к людям, по чьей вине образуется очередь – скорее, чувствую вынужденное смирение с длиной и неторопливостью очереди. Да, насчет людей. Они вызывают во мне даже еще большее злости и негодования.

Во-первых, потому что их лица выражают недовольство оттого, что ты стоишь перед ними, и им приходится соглашаться даже не столько с местом, которое тобой занято, а с тем, что твоя очередь еще не подошла. Казалось бы ведь, мое место в очереди и своевременность его освобождения – исключительно моя проблема. Так нет. Людям, стоящим за мной, важно знать, что при любом стечении обстоятельств место, которое я освобожу, не будет снова занято. Мной? Можно и так сказать.