Коридор был относительно тихим, и именно это её насторожило. Где-то вдалеке по рации что-то пробормотал звукорежиссёр, кто-то смеялся в монтажной, но здесь, у двери, было почти спокойно. Необычно спокойно.

Она обернулась – и неожиданно увидела мужчину, стоявшего прямо напротив.

Высокий. С чуть растрёпанными волосами. Без кепки. В обыкновенной льняной белой чуть мятой рубахе и джинсах. Он просто стоял, прислонившись к стене, и смотрел на неё с лёгкой полуулыбкой – как будто наблюдал за ней уже какое-то время.

Амалия остановилась. Слегка нахмурилась.

Простите… вы кого-то ждёте? – спросила она, вежливо, но немного официально.

Может, вам помочь найти кого-то из команды? Он чуть склонил голову набок.

А вы… случайно не Амалия? – спросил он на красивом, чистом английском с мягким американским акцентом.

Оливия сказала, что вы меня здесь встретите. Они там что-то решают с моей командой.

Амалия застыла. В глазах мелькнуло смущение. Несколько секунд – и вдруг в голове что-то щёлкнуло.

Глаза расширились. Она заметила родинку на щеке – ту самую, которую мельком видела на афише возле редакции. В памяти всплыл обрывок утреннего разговора: «Он в кепке» – но кепки больше не было.

Боже… я так давно не говорила на английском… – мелькнуло в голове. Но она собралась. Проглотила волнение. Сделала шаг вперёд.

О… Господи… – прошептала она.

Вы… Люк Дженсон?

Боюсь, да, – усмехнулся он. – Хотя обычно момент узнавания звучит чуть восторженнее.

Амалия залилась краской. Щёки загорелись не от макияжа, а от чистого, уязвимого стыда.

Простите… я просто… вы были в кепке, я…

Не волнуйтесь, – мягко перебил он. – Это даже приятно. Никаких визгов, фото на память. Почти анонимность. Мне понравилось.

Он подошёл ближе, и, не дожидаясь, пока она соберётся с мыслями, протянул руку:

Очень приятно, Амалия.

А теперь… проводишь меня в гримёрку? Я, кажется, потерялся.

Она кивнула – почти не дыша.

Развернулась. Сделала шаг вперёд. И он пошёл за ней.

Амалия завела его в гримёрку.

Дверь за ними тихо закрылась – и шум за её пределами будто отдалился на километры.

Всё, что до этого бурлило и кипело, теперь затихло, словно сцена замерла в ожидании. Только тишина. Живая. Почти пугающая. И двое внутри неё.

Амалия выпрямилась, словно нашла опору внутри себя, и произнесла мягко, но уверенно:

Люк, проходите. Устраивайтесь, как вам удобно. Вам не холодно? Не жарко? Давайте я включу кондиционер. Хотите музыку? Шопен? Моцарт?.. Бритни Спирс?

Он тихо засмеялся. Этот смех – не громкий, не нарочитый – был глубоким, теплым, и каким-то странно личным.

Он чуть покачал головой и, проходя вглубь комнаты, сказал:

Удивительный разброс в музыкальных вкусах.

Голос его был чарующим – с лёгкой хрипотцой, такой, что казалось, он мог бы читать списки продуктов и всё равно звучать завораживающе. Он остановился у дивана и сел, удобно откинувшись назад, глядя на неё.

Шопена я не слышал уже тысячу лет… – сказал Люк, прищурившись. – А может, вообще никогда. Давайте на ваш вкус, Мила.

Я вижу – он у вас отменный.

Он слегка улыбнулся, склонив голову.

Могу я вас так называть?

Амалия на секунду застыла.

Имя, прозвучавшее из его уст – Мила – прозвучало особенно. Тихо. Почти ласково.

Так её называл только дедушка. Когда она была совсем маленькой. И больше – никто.

Это имя в ней жило как воспоминание: тёплое, давно забытое, спрятанное глубоко, как детская фотография в старом ящике.

Она почувствовала, как что-то внутри откликнулось.

Сначала – лёгким щемлением. Потом – улыбкой.

Губы её дрогнули, будто она колебалась – возразить или позволить.

Но она лишь посмотрела на него, и, впервые за утро, улыбнулась по-настоящему. Медленно, нежно, не пряча этого чувства.