Он налил чай в три чаши. Его аромат был легким, дымным, с оттенком хвои и цветущих трав.

– Что вас привело сюда из вашего времени?

Эвелин взглянула на Ши Лина.

– Мы ищем ответ, – просто сказала она. – Почему мир не становится счастливее, несмотря на все старания?

Ши Лин поставил чашу и поднял взгляд к вершинам сосен.

– Тогда расскажите мне о вашем мире. Каким он стал?

Эвелин начала первой:

– Мир стал сложным. Мы создали технологии, которые могут менять саму природу. Но не стали мудрее.

– А власть, – тихо сказал Вейр, – стала не ответственностью, а привилегией. Нам говорят о равенстве, о свободе, но все делается для усиления контроля.

– Мы стали чужими друг другу, – прошептала Эвелин. – И, кажется, даже себе… мы стали чужими…

Ши Лин посмотрел на них внимательно. Долго. И медленно произнес:

– Все, что вы сказали, – как отражение в треснувшем зеркале. Я вижу в нем наш мир – и ваш. Страдание, стремление к власти, страх – все это болезни духа. Но скажите мне… что в вашем веке осталось светлого?

Они не ответили. Молчание стало откровеннее любых слов.

– Тогда, – сказал он, – быть может, вы пришли не за ответами. А за напоминанием. О том, что их все еще можно искать. И найти.

Легкий порыв ветра прошел по сосновым ветвям, и несколько хвойных иголок упали между чашками. Ши Лин слегка опустил голову, будто принимая молчание собеседников как знак уважения.

– Довольно на сегодня, – мягко сказал он. – Вопросов было слишком много, и день подошел к концу. Вас, должно быть, утомила дорога… или путь, гораздо длиннее, чем кажется.

Он встал и жестом пригласил их следовать за ним.

– Позвольте предложить вам теплый ужин и ночлег. Здесь, в павильоне, всегда найдется место для тех, кто приходит не с мечом, а с вопросом. А завтра… – он остановился у поворота галереи и обернулся к ним, – завтра начнется Праздник весны. Праздник мэйхуа. Все поэты и философы соберутся у пруда Нефритовой Луны. Вы должны быть там. Возможно, вы даже услышите голос самого императора.

Эвелин и Вейр с благодарностью кивнули. Они последовали за Ши Лином под сенью деревьев, где уже сгущались сумерки, и свет от бумажных фонарей начинал дрожать в дыхании ветра.

За ужином, когда в воздухе уже стоял мягкий аромат жасминового риса и тушеных грибов, Ши Лин, отпив немного вина, с интересом посмотрел на Эвелин, а затем на Вейра.

– Простите мою наблюдательность, – сказал он, чуть прищурившись. – Но, госпожа Юйлинь, в вашей речи ясно слышна чистота столичного произношения: легкий подъем в голосе, мягкое окончание, и даже та едва заметная пауза перед завершающим словом. Так говорят лишь те, кто с юности впитал звучание Чанъаня.

Он перевел взгляд на Вейра.

– А вот у вас, уважаемый брат Ай-Дэ, фонетика другая. Более открытая, с короткими гласными и округлым zh – вы говорите, если я не ошибаюсь… на лоянском диалекте?

Профессор улыбнулся.

– Острый слух. Да, вы правы, достойный брат Ши. В университетские годы я посещал лекции одного выдающегося специалиста по древнекитайской филологии – профессора Цзян Хуэна, родом из Лояна, из Хэнани. Он преподавал не только теорию, но и говорил исключительно на своем родном диалекте. Я не мог не впитать это звучание. Оно прочно въелось в мой слух.

Ши Лин с интересом кивнул.

– Тогда у нас сегодня за столом собралось все, что нужно для поэтического диспута: голос столицы, голос восточной земли и голос будущего. И пусть эти голоса говорят разными тонами – суть, как всегда, между строк.

Эвелин чуть улыбнулась, а Вейр, подняв чашу, добавил:

– Главное – чтобы в этом споре не исчезла тишина.

Ужин протекал в теплой, почти семейной атмосфере. На низком столике из черного цзытаня один за другим появлялись изысканные блюда: прозрачные, как крылья цикады, пельмени цзяоцзы с начинкой из речного окуня; хрустящие побеги бамбука, тушеные с кунжутным маслом; тонко нарезанная утиная грудка, завернутая в рисовые блинчики с соусом из гранатового меда. И главное украшение стола – золотистый пирог хуагао, чья слоеная текстура напоминала страницы древнего манускрипта.