– Это что же, товарищ сержант?

Шестикрылый серафим улыбается, направляет на меня все свои накрыльные пулемёты и с удовольствием меня расстреливает, уши мои наполняет шум и звон, зеницы распахиваю в холодном поту, и с тем пробуждением моё восприятие реальности изменяется безвозвратно, этот сон отображается во мне ясно, как ни один прежний, и теперь я понимаю, что сны неотделимы от яви, как явь неотделима от снов, и они – взаимопродолжающее, единое, неделимое, которое не сон и не явь, но и то и другое вместе и даже больше, чем то и другое, и я посреди, и утро, и на подоконник сизая голубка села, и я слышу, как мама готовит завтрак, и не стоит мне ехать в Москву, потому что мне необходимо в Святой город, а если ты в стране России и тебе необходимо в Святой город, это значит, что тебе необходимо в город Санкт-Петербург.

Ни в какой институт в Петербурге меня, конечно же, не взяли, не больно я был там нужен, своих хватало, и других со всей страны России премного наехало, и были они и умнее меня, и рассудительнее, и моложе, и в армии страны России они были неслужившие, а следовательно, не испытывали того, что испытывал я каждую секунду и что меня несколько отвлекало от подготовки к экзаменам, может, поэтому всех их взяли в институты Санкт-Петербурга, а меня и таких, как я, не взяли.

Однако уезжать из Петербурга я уже не собирался, потому что сюда лежал мой путь, небесами и Кулаком предначертанный, такой путь, идущий которым познает, как устроена страна Россия в частности и мир в целом, я снял квартиру-студию два на три на полтора в Мурино, где мне рассказали сразу, что район этот – рекордсмен по числу самоубийств, потому его зовут «Жмурино», оно и понятно, дома там очень высокие стоят, друг на друга глядят, живёшь в таком, живёшь да и задумаешься поневоле, каково это будет с твоего этажа вниз лететь или вон с той крыши – может, и не больно совсем, не успеет боль, хоть не факт, конечно, что все самоубийцы в Мурино именно прыгали из окон и с крыш, может, они вены резали или травились, да только одну самоубийцу я видел глазами собственными, девушка была отрешённая, бледная, ей трудно было, я видел, она на балкон вышла недалеко, я через окно смотрел и если бы крикнул, она бы не услышала, но я и рта не успел разинуть, она ножки свесила с балкона и взлетела не вверх, а вниз.

Других самоубийц я в Мурино не видел, а оттого ещё страшнее было, потому что если я их не вижу, то, может, я один из них скоро буду, потому что статистика неумолима: здесь люди себя убивают регулярно, прямо как за хлебушком сходить, и если долго никто себя не убивает, то вероятность, что кто-то себя убьёт, возрастает с каждым мигом, а ну как это ты, ведь другие же тоже до поры до времени полагали: «Не я это, мне бы с чего, у меня вон и мультиварка есть, и скороварка, и медленноварка», – закат над крышами муринскими красномясый стоял, и я вспомнил одного солдата из армии страны России, он себе в живот из автомата Калашникова выстрелил – ну так, немножко хотел себя ранить, не задев жизненно важных органов, просто кожу и мышцы пробить, чтобы его заштопали и на гражданку отправили как невменяемого, так пуля винтом зашла под рёбра ему, перемолола ему внутренности, на месте бедолага душу господу и возвратил.

Чтобы не умереть, я себе работу нашёл в таком магазине, где продают мультиварки, скороварки, медленноварки, но особенно – телевизоры, очень большие телевизоры, стал и я их продавать, сперва маленькие, а потом большие, всё больше и больше стал продавать, с меня ростом телевизоры, цветные очень, прямо один цветнее другого, цветов в них больше, чем в реальности, так и остался бы там жить, где ролики красивые шли про мир подводный: кораллы, раковины, кубомедузы, морские тараканы, каракатицы, так и хотелось туда уплыть – ан нет, телезритель пришёл, необходимо ему продавать телевизор, чем больше, чем цветнее, тем лучше, мне и денег за это платили тем более, чем больше и цветнее я телевизор продавал телезрителю – гарантия два года.