– Ебать ты долбоёб, – говорит Крошко Толстому. – Кулак тебя уничтожит нахуй, когда узнает.

– Значит, нужно, чтобы он не узнал, – говорит Толстый, – Эй, Татарин! Заряжай пулемёт.

Татарин безропотно заряжает пулемёт, Толстый занимает место оператора-наводчика, разминает пальцы рук и шею.

Мы подъезжаем к УАЗику, который уже остановился в степи. Вижу, что Кулак с Паном выскочили из машины и избивают Брежнева. Толстый открывает огонь по УАЗу, у машины вылетают стёкла, лопаются колёса. Кулак и Пан сигают в ближайшие кусты, Брежнев старается подняться, но у него не выходит, он начинает ползти. Пулемёты других БМП тоже начинают стрелять по УАЗу вслед за Толстым. УАЗ загорается и взрывается. Брежнева откидывает взрывом. Один из наших БПМ подрывается на гранате – она прилетела из укрытия Кулака и Пана. Следом летит ещё граната, в этот раз мимо цели.

– Охуеть, – говорит Крошко. – Смотрите!..

Сквозь багровую пелену на нас движется вся бронетехника монгольской стороны. В небе с дюжину вертолётов. Некоторые из наших БМП разворачиваются и едут назад.

– Пиздец, пиздец, пиздец!.. – визжит Толстый, прекратив огонь. – Маэстро, разворачивай машину!

Я подъезжаю к укрытию Кулака и Пана, открываю люк и, не высовываясь, кричу:

– Сержанты! В десантное отделение! Монголы атакуют!

Крошко выдёргивает Толстого с места оператора-наводчика. Другие БМП тоже прекратили огонь и разворачиваются. Татарин открывает десантное отделение.

– Давайте, товарищи сержанты! – голосит Крошко. – Сейчас или никогда! Монголы уже близко!

Кулак и Пан выбегают и прыгают в десантное отделение. Я разворачиваю машину и даю по газам. Лишь тогда мы замечаем, что наша сторона тоже перешла в наступление. Мы оказываемся в гигантской сжимающейся с двух сторон металлической клешне бронетехники. Это мог быть захват войсковой части, где есть стены и двери, где можно укрыться и есть хоть какие-то шансы выжить. Но теперь это бойня на открытом пространстве, где всё скоро превратится в крошево из металла, огня и мяса – шансы выбраться живыми нулевые. Удивительно, но от этого в душе просыпается какое-то извращённое спокойствие: ладно, я сделал всё, что мог, умирать так умирать, заберу на тот свет врагов, сколько успею, может быть, мы с ними там подружимся. Это быстрое и почти безболезненное изменение сознания. Ты не думаешь о родных, кто тебя ждёт, о том, что ты родился не солдатом, а просто оказался не в то время не в том месте – ты оказываешься полностью в моменте, война нежно поглощает тебя целиком, не жуя, ты ощущаешь себя винтиком этой самоуничтожающейся машины и не более того, всё за её пределами незаметно перестаёт существовать.

Раздались первые выстрелы наших. Стреляли по нам – ведь большая часть полка не знала, что мы поехали ловить дезертиров, и думала, что наши машины – это техника Кяхтинской части, захваченная монголами. На мгновения я замешкался, не понимая, что делать, но когда идущий передо мной БМП лишился башни от удачного выстрела из гранатомёта, то быстро пришёл в себя, развернул машину на девяносто градусов и погнал на север, где увидел последнюю надежду вырваться из российско-монгольских клешней прежде, чем они сомкнутся. Крошко, Толстый, Кулак и Пан меня поддержали:

– Гони! Гони нахуй, Маэстро!..

Татарин, как и всегда теперь, молчал.

Наши были всё ближе, снаряды разрывались всё чаще, пули целовали хлипенький корпус БМП. БМП – не танк. Он не для того, чтобы сметать всё на своём пути. Это только средство передвижения, чтобы донести пехоту туда, где она будет действовать, может быть, отстреливаясь по пути.