– ФАМИЛИИ БЛЯДЬ НАХУЙ СУКА!
– Коноваленко, Шестакович, – быстро ответил Коновалов.
– СЧИТАТЬ БЛЯДЬ!
Контрабасы начали в один голос считать:
Раз… раз… раз-два-три…
Раз… раз… раз-два-три…
– ИГРАТЬ НАХУЙ! – приказал Кузьма, уже нам с Татарином.
Я был едва жив от ужаса. Только когда Татарин сунул мне колотушкой под ребро, я пришёл в себя. Мы стали играть под счёт контрабасов:
Бам-тарата… бам-тарата… бам-тарабам-тарабам-тарата…
Бам-тарата… бам-тарата… бам-тарабам-тарабам-тарата…
– ПОЛК! УПОР ЛËЖА ПРИНЯТЬ НАХУЙ СУКА БЛЯДЬ!
Весь полк: духи, слоны, черпаки, деды, контрабасы, младшее и старшее офицерьё, мои земляки, тувинцы, хакасы, дагестанцы, вся тысяча с лишним человек, не колеблясь ни мгновения, почти синхронно легла под Кузьму. Стояли только Кузьма, считающие контрабасы и мы с Татарином:
Рбамз-тарата… рбамз-тарата… рбамз-тарадвам-таратрим-тарата…
Рбамз-тарата… рбамз-тарата… рбамз-тарадвам-таратрим-тарата…
– ОТЖИМАТЬСЯ БЛЯДЬ СУКА НАХУЙ!
Полк начал отжиматься. Я не верил, что это действительно происходит, и чувствовал, что вот-вот вылечу из тела.
Рбамз-тарата… рбамз-тараБЛЯДЬ… рбамз-тараСУКАБЛЯДЬ-трам-тараБЛЯДЬ…
Рбамз-СУКАта… рбамз-тараБЛЯДЬ… рбамСУКАËБАНЫЙПИДОРБЛЯДЬта…
Полк отжимался. Кузьма сотрясал землю матом. Контрабасы, побелев, считали. Мы с Татарином изо всех сил тщились не сбиться с ритма. Краем глаза я заметил, что из края глаза Татарина сочится кровь.
РБЛЯДЬСУКАта… НАХУЙБЛЯДЬта… ПИДОРЫСУКАБЛЯДЬНАХУЙрата
СУКАБЛЯДЬта… рбамз-НАХУЙта… рбамз-НАХУЙСУКАБЛЯПИДОРЫБЛЯДЬ…
Все отжимались, и отжимались, и отжимались. Я увидел, как на щёку матерящего полк Кузьмы села пчела и ужалила его, но он этого даже не почувствовал.
В ту ночь нас с Татарином избили сильно, как никогда. С оркестром было покончено.
Хуже всего было, когда били табуретами по головам. Это случалось, если дедушки были чем-то сильно недовольны. И это случалось всё чаще. Они строили нас в шеренгу, и кто-нибудь из них шёл мимо нас, держа перевёрнутый табурет – массивный, с ножками из металла и сидением из толстой древесины. Дедушка останавливался перед тем или иным солдатом, поднимал табурет и с размаху опускал ему на голову. От этих ударов трещала шея и подгибались ноги, а во рту чудился привкус крови. Если кто-то пытался остановить удар руками, ему кричали: «Руки оборви!» и били по рукам. Если кто-то пытался смягчить удар, присев в момент касания табурета, его били по ногам. Или прорубали фанеру. От ударов табуретом и в фанеру не остаётся синяков – значит у офицеров не будет вопросов при проверке или в бане.
Дедушки продолжали говорить нам:
– Вам с нами ещё повезло. Если бы вы служили с нашими дедушками, вы бы охуели.
До нас только начинало доходить, что их дедушки говорили им то же самое. Потому что слышали это от своих дедушек.
После барабанного кошмара нас с Татарином избивали часто и со всей самоотдачей. Пока однажды в роту не привели Кузнецова – того самого, который съебал в СОЧи. С тех пор контрольный пакет боли принадлежал ему безраздельно.
Кузнецова нашли в деревне за пятьдесят километров от части, на чердаке у приютившего его деда. Он уже раздобыл где-то гражданскую одежду, деньги и телефон (скорее всего, родные передали) и передвигался автостопом. Однако не зря солдат увозят служить подальше от дома. Кузнец не проделал и четверти пути.
В роте была машинка для стрижки. Время от времени мы стригли ей друг друга – волосы не должны были отрастать длиннее, чем на полсантиметра, чтобы враги страны России не могли нас за них ухватить при атаке. Дедушкам, если они были на хорошем счету у офицеров, негласно разрешалось отпускать чуб.