И тут мы увидели, что к нам шествует процессия: восемь духов из пятой роты волокут на плечах носилки, на которых восседает царь – румянощёкий веснушчатый сержант по фамилии Сагайдá. По-турецки скрестив обутые в сапоги ноги, Сагайда погоняет свою челядь штыковой лопатой. Ничего удивительного в этом нет – дедушки разгоняют скуку и петушатся друг перед другом как могут. Зато духам не бывает скучно никогда. С вершины своих носилок Сагайда видит меня и гаркает:

– Эй ты! Который думает, что не ты! Ëбнутый, что ли, куришь?! Сюда иди!

Курить нам не разрешали, но и не запрещали. Всё равно лес уже сгорел. К тому же командирам чужих подразделений мы не обязаны были подчиняться. Более того, если бы кто-то из наших дедушек увидел, как мы выполняем приказ сержанта другой роты, это привело бы его в бешенство. Однако наших дедушек вблизи не было, а интонация Сагайды говорила о том, что если я не подчинюсь, будет хуже, и я подошёл.

Как только я приблизился к носилкам, Сагайда без лишних слов размахнулся и ударил меня лопатой по голове. К счастью, не лезвием, а плашмя. Однако этого оказалось достаточно, чтобы из-под моей кепки заструилась кровь. Увидев это, Сагайда понял, что не рассчитал силу, испугался, велел духам спустить его на землю. Мне удалось остаться на ногах. Я затянулся «Перекуром» и посмотрел на Сагайду. Его уже не смущало, что я курю. Он подошёл, снял с меня кепку, отчего кровь пошла сильнее, посмотрел мне на голову и надел кепку назад, приговаривая:

– Бля, бля, бля, бля, бля!..

Он понимал, что если я его сдам, ему светит дисбат. А Сагайде служить оставалось всего два месяца. Его духи на носилках возят, сапоги ему чистят, водку добывают из-за забора. Совсем ему не хочется в дисбат.

Кто-то стащил с меня кепку, начал поливать мне голову водой из пластиковой бутылки, что-то прикладывать к ране. Кулак, узнав о произошедшем, наорал на Сагайду и чуть было не избил его, но в итоге смиловался.

Когда мы вернулись в часть, меня положили в МПП. Мне там понравилось. В МПП нужно было только есть, спать, терпеть уколы и смотреть телевизор. Кормили существенно лучше, чем в роте. Иногда, приводя новых больных, появлялись наши сержанты и озирали нас с нескрываемым отвращением: «Проёбщики! Суицидники!» Ни у кого из пациентов МПП не было сомнений: мы получим своё, как только выпишемся. Поэтому мы старались болеть как можно дольше.

Мне в этом отношении повезло – рана загноилась. В тех краях гноится почти любая рана, даже если ты просто укололся иголкой – этот феномен называется «забайкалка». А у меня был солидный шрам, длиной с мизинец. Шрамы на голове в армии называют «копилка» – мол, хоть монетку суй. Моя копилка заживала полтора месяца.

Когда я вернулся в роту, в первый же вечер в столовой ко мне подошёл Сагайда. Он пожал мне руку и тепло сказал:

– Красавчик, Маэстро! Не сдал меня!

Это был первый и, кажется, единственный раз, когда в армии страны России кто-то был мной доволен.

Кулак увидел, как Сагайда жмёт мне руку, еле заметно усмехнулся и ничего не сказал. Для него я по-прежнему оставался главным подозреваемым, если что-то шло не так. Я не мог ничего с этим поделать.

Старший лейтенант Шатунов привёл в роту пару контрабасов – так называли контрактников. Они сказали, что ищут солдат для оркестра. Вызвались я и Татарин – выяснилось, что он немного умеет играть на трубе.

С того дня мы с Татарином каждый день уходили в оркестр полка. Как выяснилось, кроме нас там служило всего два человека – те самые контрабасы: Витя Шестаков и Лёша Коновалов. Это были не знавшие срочной армии местные ребята, эдакие Джей и Молчаливый Боб, вечно подкуренные, улыбчивые и вообще довольные жизнью. Они со мной и Татарином обращались как с равными и никогда даже слова грубого не говорили. Мы крепко поладили.