Вера стосковалась по работе в школе, и Ларионов издали наблюдал ее энтузиазм, с которым она преподавала ворам и убийцам, мечтая сделать их души светлее. Он знал, что Вера была идеалисткой, и поэтому ей было особенно тяжело смириться с реальностью, в которой жила страна. Это беспокоило Ларионова, смотрящего на жизнь с мужским скептицизмом. Он считал, что идеалистическая картина мира – в глазах смотрящего и с действительностью имеет мало общего. Может, поэтому его так всегда тянуло к Вере; к свету, исходившему от ее души, надломленность которой сейчас он понимал лучше. Он замечал, что она стала замыкаться в себе, снова избегала встреч. Но теперь в этом не было враждебности. Она была погружена в свои мысли, все время обдумывала что-то – это он видел по тому, как смотрели вдаль ее глаза, словно пытаясь отыскать там ответ на мучительные вопросы.

Ларионов был озадачен этим состоянием Веры. Он знал по опыту, что, когда Вера замыкалась в себе, она искала путь – одна, не обсуждая свои метания с другими людьми, не советуясь, не терзаясь прилюдно, не задавая неудобных вопросов. Она просто потом приступала к выполнению своего решения, и это Ларионова тревожило. Но он не знал, как подступиться к ней, чтобы не быть навязчивым и не нарушать ее стремления быть в уединении. Он не понимал действительных причин отчуждения Веры. Первое, о чем он подумал, было ее нежелание находиться с ним рядом из-за возможного отвращения; но потом он решил, что это все же было связано с их прошлым. Ларионов знал, что Вера изменилась и никогда не заговорила бы с ним об этом сама из-за гордости. Да и после его решения ехать в Москву на встречу с ней они так и не объяснились. А должны бы были…

Ларионов видел, что Вера много работала, и все чаще ее не было видно – то она бегала по хозяйству, то занималась с зэками в классе. Он заметил еще давно, что Вера прибиралась в его хате обычно в те часы, когда его там не было. Теперь же она еще и стала меняться с Полькой, занятой в столовой, нередко в ночную смену.

Когда Ларионов думал, что он – главная причина ее печалей, сердце его ныло от тоски. Он обвинял себя, сам не зная в чем; метался как зверь в клетке, не в силах выпустить свою цель из вида, но и не в состоянии ею завладеть.

Когда однажды Ларионов все-таки встретился с Верой в хате, он не мог отказаться от возможности поговорить. Вера готовила обед, так как Валька приболела, а Федосья уехала с Кузьмичом в Сухой овраг. Ларионов наблюдал за Верой, как она растерянно пыталась сварить суп – роняла ингредиенты на пол, пока старалась сделать что-то еще; принюхивалась к супу в котле и бормотала что-то под нос, вспоминая наущения Вальки.

Ларионов невольно улыбнулся.

– Я всегда думал, что ты не создана для домашнего хозяйства, – вымолвил он.

Вера вздрогнула и обернулась.

– Что ж, я никогда не хотела, чтобы меня оценивали как домохозяйку, – усмехнулась ему в тон она.

– В тебе предостаточно других достоинств, – сказал он ласково.

Вера принялась шинковать капусту на щи; капуста из-под ножа разлеталась по всей кухне.

– Я все приберу, – улыбнулась она. – Я ужасно неловкая, вы правы.

Ларионов прошел в кухню и сел, наблюдая за ней с удовольствием.

– Я и мечтать не мог – отведать щей, сваренных тобою, – сказал он тихо.

Вера улыбалась, кромсая капусту и откладывая отходы, чтобы забрать их потом в барак для друзей – она уже давно не стыдилась «общепитовского кодекса». Ларионов наблюдал за ее сосредоточенными действиями, и ему и трогательно, и вместе с тем тяжело было видеть Веру, рачительно припасавшую ошметки.