Он долго смотрел в окно. И хоть он знал, что зима в этом году не позволит себя скоро потеснить, Ларионов чувствовал приближение весны – первой весны рядом с Верой. Его охватила безутешная тоска. Уродство его тела и особенно лица угнетало его. И прежде Вера не питала к нему желания, в чем он был уверен из-за ее многочисленных отказов в близости. Теперь же он сам испытывал отвращение, глядя на себя в зеркало. Ларионов понимал, что все было безнадежно. Сейчас, когда он знал, что никакой Ирины не было, а была всегда Вера, он бесконечно прокручивал в голове все ситуации с самого первого дня, когда Веру привезли в обозе с новенькими и он бросил ее в ШИЗО, и потом, когда он ударил ее в бане; когда предлагал ей разделить с ним постель, не стесняясь в выражениях; и эти его отношения с Анисьей у нее на глазах…

Как она должна была презирать его и страдать! Ларионов прикрыл глаза, но веки его подрагивали от навернувшихся слез. Как омерзителен он должен был казаться ей – ей, которая узнала его в то лето, когда они познакомились, и он потерял голову, влюбившись в юную доверчивую девочку. Она мерила его теми мерами, когда он не был еще начальником лагеря и в ее понимании душегубом. Он помнил, как был готов сделать ей предложение и ждать. Сердце Ларионова колотилось от волнения и постигшего его горя.

Сколько боли он причинил ей в лагере. Он не мог без содрогания вспоминать ее лицо, когда они говорили об Анисье; когда она называла его «палачом»; когда сообщил ей, что едет на встречу с ней же… И он вспоминал ту Веру, которую он полюбил в Москве, – счастливую и восторженную Веру, готовую на все ради него. Как случилось так, что он все погубил? Зачем он оказался здесь, в лагере? Он ненавидел эту работу и презирал людей, с которыми ему приходилось ее выполнять. И себя презирал.

Ларионов не заметил, как застонал. Но несмотря на эти мрачные мысли, было что-то, что все еще поило надежду. Он не мог отделаться от мысли, что Вера хранила все эти годы и смогла сберечь даже в тюрьме, на этапе и в лагере его подарок. Он понимал, что хранила она память о том Ларионове, которого полюбила девочкой. Но даже в лагере, уже узнав его другим, она не могла расстаться с этой памятью. Он вспоминал ее прелестные влажные глаза, когда она пела на празднике – и пела для него. Неужели все эти годы она помнила о нем? А он? Какой он был дурак! Как он мог ее не узнать? Это был немыслимо… Как он должен был низко пасть, чтобы не узнать ее; как должен был обрасти панцирем и отупеть в пучине оболванивания людей и себя; в пучине разврата и грязи этой помойки, в которую он превратил свою жизнь, все глубже уходя под тонны гнили порочной системы!

Ларионов видел теперь иначе, чем прежде, ее враждебность и колкость. Вспоминая, как он некогда берег ее честь, он понимал, какие муки и унижения испытывала она, когда он склонял ее к сожительству самым гадким образом. Но все же он привязался к «Ирине». Он восстанавливал в памяти мельчайшие подробности их бесед и видел, что они оба проходили путь знакомства заново. Вера распрощалась в какой-то момент с тем Ларионовым, которого повстречала в Москве, как распрощалась однажды с Верой.

Это было непостижимо, но Ларионов словно наблюдал ход ее мыслей. Она знала, что, открой Ларионов, что Ирина была Верой, он стал бы опекать ее иначе. Ей хотелось дойти до конца и узнать, кем был он на самом деле в новых условиях. Это был чистый лист, и она осмелилась дать им обоим перо судьбы, чтобы исписывать его заново… Он ставил кляксы; она терпеливо ждала, когда его рука начнет выводить какие-то внятные буквы…