Ларионов не терял способности говорить, но первые три недели января шла борьба за его жизнь. Выяснилось лишь на пятый день, что у него сломаны ребра и ключица, вывихнута рука. Как это произошло, было непонятно. Сам он не мог ничего вспомнить. Для срастания ребер нужен был покой, но вот ключица создавала проблемы. Даже гипсовую повязку было сделать невозможно из-за того, что ключица была сломана со стороны ожога. Лечение усложнялось условиями сельской больницы. Пруст опасался сепсиса. На свой страх и риск врачи решили использовать ртутные препараты, но применять их долго было тоже опасно.

Далее для Ларионова, как ожогового больного, был необходим определенный климат в палате, где поддерживались бы надлежащие температура и влажность. Пруст и Марта, как могли, старались организовать эти условия, но тщетно. Когда буржуйку ставили в палату, становилось слишком жарко, воздух был сухой, а обожженная кожа начинала мокнуть от пота. Без печки становилось слишком сыро и холодно, что не давало образоваться сухому струпу. А это был ключ к началу выздоровления. Буржуйку в итоге разместили в предбаннике, оставляя дверь в палату открытой.

Было решено лечить Ларионова закрытым способом – то есть накладывать лекарственные повязки с ртутной мазью, которые надлежало менять хотя бы раз в два дня. Процедура эта была тяжелая, болезненная, осложненная переломами, и с перевязочными материалами имелись перебои, а расход на ожогового больного предполагался значительный, учитывая и то, что Ларионов был крупным мужчиной.

Пришлось отказаться от перевязок и перейти снова на открытый метод лечения, который, как выяснилось, также имел ряд недостатков. Прежде всего опасность была в проникновении инфекции через поврежденную кожу. Ларионову три раза в день обрабатывали часть кожи зеленкой. Это было болезненно, но бриллиантовая зелень была единственной мизерной гарантией спасения от инфицирования через раны.

Образование струпа шло очень медленно, и только к шестой неделе часть обожженной кожи стала высыхать. Рана на шее постоянно мокла, и Пруста это беспокоило. Потом началось нагноение, и пришлось опять прибегнуть к ртути и болезненным обработкам. Шел февраль.

Только когда постепенно стал отторгаться струп, Пруст почувствовал, что опасность была позади. Ларионов все еще пребывал в шоке и не понимал в полной мере, что с ним произошло. Только в феврале, когда Марта пришла, как всегда, для обработки в его палату, он стал ощупывать пальцами лицо. Оно все еще было шершавым. Он спросил, скоро ли он сможет вернуться в лагерь. Марта объяснила, что еще рано об этом говорить, потому что ключица и ребра полностью не срослись.

Ларионову было тяжело шевелить рукой и головой. Ребра болели и ограничивали движение. Кожа неприятно тянула у шеи, и он чувствовал постоянную боль во всей верхней части тела. Он с ужасом думал о том, что все это время, пока он находился в тяжелом состоянии, Марта ухаживала за ним, как за инвалидом. Ларионова это отягощало больше всего, и он сказал Марте, что отныне хочет сам заботиться о себе. Она со свойственной ей простотой сиделки убеждала его, что все лежачие больные нуждаются в помощи, но он наотрез отказался. Он начал осторожно вставать, используя трость, что причиняло ему физические мучения. Но ему казалось, что стыд был гораздо хуже.

В один из этих дней, когда он стал чувствовать себя получше, он наконец спросил у Кузьмича про Анисью. Кузьмич снял шапку и сел возле Ларионова. Он осторожно рассказал ему о том, что казнь состоялась до его приезда в лагпункт, упреждая новые драмы и страдания. Ларионов был бледен и долго молчал. В тот вечер самочувствие его ухудшилось. У него поднялось давление, наступил жар и пошла кровь носом. Пруст понимал, что это следствие переживаний.