Широким шагом, шагая по проулку от берега, Осип подошел к дому, и визгливо скрипнув калиткой ворот, рывком распахнул и захлопнул ее, за собой. В большой, просторной ограде при доме стояло множество хозяйственных построек, в том числе два зимовейных сруба. В одном из них, меньших размеров, именуемым по-деревенски привычно летником, обитала в некотором роде хозяйственная экономка Бабтина Евдокия Кобылкина. Во втором, больших размеров не особо подолгу задерживаясь, проживал всякий бродяжный люд, привлекаемый Осипом для дворовых работ в хозяйстве. Под навесом из старого дранья, по заранее выданному заданию Бабтина, дворовые работники Васька Коршун и его дядюшка Федька Крест, в недалеком прошлом оба уголовный элемент, продолжали неторопливо готовиться к сенокосной страде, ошкуривая топорами свежее срубленные черенки для сельскохозяйственного инструмента. Завидев хозяина, они бросили занятие и по ранее обретенным, тюремным привычкам вскочив, вытянулись перед ним, заложив руки за спины. Осип, остановившись, хотел, было, им что-то сказать, но всего лишь здороваясь, досадно махнул рукой, и озабоченный прошел в летнюю поварню, завидев в ней Евдокию и Оську Хабу. Евдокия, сидела на лавке, и развернув рыболовной сети дель, просматривала ее целостность полотна, набирая кружками одну из тетив на здоровенную свою руку:

– Ты как быдта сроду не едал. Это ж каку бяду, так не на сытно трескашь-то – скрипучим говорком, больше для видимости, ворчала она недовольно на Оську.

Это была дородная, русская женщина, лет сорока возрастом, вот уже более лет пяти, как овдовевшая. От природы, имея необычно крупное телосложение, к своему не столь частому, но не очень огорчительному удивлению и разочарованию, обладала она невероятной способностью воздействовать отталкивающе на противоположную половину человечества. Нет, она отталкивала их, не отменно выделяющейся физической силой, или каким-то еще там исключительно неприступным бабьим целомудрием, а всего-то совсем не привлекательными чертами лица. Низкий лоб, под копной густых, вороненых волос на голове, повязанной платочком, глубоко посаженный лупоглазый взгляд, да еще и вдвинутый подбородок на скуласто смуглом лице, напоминали в таком ее обличии, древнего человека неандертальца, о существовании которого, безграмотная Евдокия, конечно же, не имела ни малейшего представления. Но это отнюдь не мешало ей быть на подворье Осипа Бабтина, незаменимой, правой его рукой. И хотя до нестерпимости давно опостылело такое ей бабье одиночество, но она, не столь часто расстраиваясь по этому поводу, без сомнений верила, счастье ее еще все впереди. И вера эта искренняя укрепилась в ней еще больше, когда на хозяйском подворье объявился Яшка Каторга. С тех пор пребывая в невероятно томительном ожидании больших и скорых перемен в личной жизни, она, конечно же, как и всякая досужая до всего происходящего деревенская женщина, немного побаиваясь Яшкиного уголовного прошлого, да разве что чуть меньше злобного, звероватого вида, оказывала ему, при любом подвернувшемся случае, всякое заботливое внимание.

Оська Хаба стоял рядом с Евдокией, у стола поварни, и жадно откусывая от ломтя кра-юхи большущие куски ржаного хлеба, неистово хлебал из чугунного котелка деревянной ложкой, вечернюю, холодную шарбу. До отказа набивая рот и с трудом пережёвывая поглощаемую пищу, он отвечал ей, точно мурлычущий кот:

– А ты думала – ел! С имя наешь…, то поднеси …, сё подай. А у Оськи ноги, руки одне.

– Да как же ты не ел! Уж не я ли тя с Яшинькой, утресь винцом потчевала. Да и потом ты ж тока што с берега воротилса…, там чо, побрезговали тя чо ли покормить? – возмутилась Евлашиха, встречаясь взглядом с входящим в поварню хозяином.