С трудом дождался Антип ночи, не помнил, как оказался в каморке. Его уже ждала Любаша. Хотел он сразу сказать, что утром они уезжают и как ему быть, но опередила она его:

– Знаю, что завтра ваш обоз отправится в княжеские палаты, там сейчас наш барин, – и замолчала. Напрягся Антип. – Барин наш свирепого нраву. Так он ласковый и добрый, а если что не по нем, засечь розгами может. А молодых холопок сам сечет: нравится ему такое занятие и дюже охоч до молодых девок. Он и меня склонил к своим утехам, нравлюсь я ему. Он меня не сечет, как других, да и постарел он, немоглым19 стал. Замуж выдавать не велит; грозится нас, таких, кто ему по душе, в монастырь отправить, а коли у которой дитя родится, то будет здесь свой век доживать.

Слушал Антип горестные слова Любаши, жалость к ней появилась, а она продолжала свой сказ:

– А ты сильный, хотя уже не молодой; от тебя, может, и рожу дитя. Сильный ты, от тебя голова кругом идет. Мамка говорит, если голова кругом идет, тогда дети родятся, а так – это баловство одно.

Удивление охватило Антипа; совсем он расстроился от слов Любаши, в которых не было ни осуждения, ни печали, ни жалости к себе. Одного боится она – оказаться в монастыре. Не ожидал он услышать такого откровенного признания от молодой девицы.

Замолчала Любаша, молчит Антип, хочется ему крикнуть: «Так что же я здесь делаю?», как снова заговорила Любаша:

– А у тебя дети дома есть?

Оторопел Антип, воздух глотает, дыхание перехватило, на глазах слезы от натуги появились, не может слово молвить, да и на ум слова не приходят. Кашлянул он, и вырвался ответ:

– Шестеро их у нас. – Открылось дыхание, он даже улыбнулся.

– У нашей мамки тоже шестеро. А тата наш сгинул, так за старшего в семье дядька Федор, он нашему тате братом доводится, – спокойно вела дальнейший сказ Любаша. – Ты не серчай на меня, выпало мне в эти дни счастье. Мамка говорит: ты только чужого счастья не кради, а старайся своим поделиться, вот я и делюсь с тобой. Знаю, многие из нашего околотка хотели бы попробовать моего счастья, только зорко барин за этим следит, ему сразу донесут, а как же иначе. А если пришлый человек, так он был – и нет его, как ты. Утром отправишься в дорогу, а до утра своим счастьем с тобой поделюсь.

Медленно движется обоз, не накатана еще дорога после вьюги, мороз стоит крепкий. Улеглись волнения сборов в предстоящий путь.

Антип с самого начала похода сошелся с Яном, погонщиком лошади, которая шла в обозе второй, и как обычно, завели они разговор, делясь наблюдениями с подворья барина.

– Скажу тебе так, Антип: люди здешние не чета нашим, я не уже говорю о шляхтичах. У тех гонору ого-го сколько; у самого ни кола ни двора, а все паны да паненки. А здесь они себя холопами величают. Но скажи ты, приветливые люди, зла не держат. Один мужик сам босой, а мне свои латаные-перелатанные валенки, скажи ты, обуть предлагает; говорит, мы привычные, нам мороз нипочем, и скажи ты, платы никакой не требует. Непонятные люди, а живут бедно.

Слова Яна воскресили в памяти Антипа ночную исповедь Любаши и вызвали внутри протест.

– Горемычные люди. Барин их сильно дурит: что не по нраву – засечет до смерти.

Тут Ян повернулся к Антипу и вполголоса перебил:

– А ты думаешь, наш князь лучше? Там такое делается, не дай бог. Хотя я при конюшне княжеской состою, мне многое видно. Но об этом вспоминать неохота, а тем более кому-либо сказывать.

И беседа их прервалась. По-видимому, каждый обдумывал услышанное.

Долго среди поклажи в такой мороз не усидишь. Вскочил Антип с саней, руками замахал, попытался по снегу рядом с санной дорогой идти. Незаметно отступал мороз, пофыркивали лошади, инеем покрылась их шерсть, укрывающая ноздри и копыта. Стало легко и радостно на душе, пришло желание полететь назад, увидеть Любашу.