В корчме Шмели собирался разночинный люд, от которого можно было узнать новости, выходившие далеко за пределы польских земель. Один из посетителей, бойкий молодой человек, после изрядно выпитого вина громко и, главное, складно излагал такому же пройдохе о епископе, прозвища которого хозяин корчмы не расслышал, ибо молодой человек произнес его, наклонившись почти к уху собеседника. А дальше, после слов «… имеет трех жен и молоденькую прислугу», оба разразились громким смехом и опять перешли на шепот, из которого Шмеля понял, что для епископа это может иметь очень неприятные последствия и теперь священнику надо думать, как выходить из этой ситуации: или лишиться сана, или пойти под главенство папы. Еще долго сквозь смех можно было расслышать что-то вроде «… а святейшество не промах, осенил себя крестом – и безгрешен». Шмеля тогда, вздыхая, кидал свой взор на паненку Матильду, разносившую к столам еду и вино, вспоминая свою молодость и долгую жизнь с женой, подумывая, кто бы его осенил крестом и уберег от очаровательной паненки.

Грешные мысли Шмели прервал возглас бойкого молодого человека:

– Подходит время, когда многие кинутся под власть папы, спасая свои богатства и титулы.

От этих слов у хозяина корчмы совершенно испортилось настроение. Его торговые дела зависели от богатых и бедных жителей, только каждый приносил ему разный доход. А когда начинается чехарда, тайные переговоры, а хуже еще, спаси Всевышний, если лишат кого сана или начнутся междоусобные разборки, – тогда можно остаться без всякого достатка и пойдет Шмеля нищенствовать. Тут у хозяина корчмы на глазах сами собой выступили слезы.

Еще большую сумятицу вносил его приятель Еся, самый почтенный среди евреев из предместья городка. Хотя Шмеля питал к нему неприязнь: ну скажи на милость, что такого важного он делает, стоит себе с бритвой или ножницами и знай стрижет или бреет. Пальцы у него такие проворные – не успеешь глазом моргнуть, как он уже тебя крепенько за нос держит и вверх так голову приподнимает, а вторая рука, угрожающе размахивая бритвой перед тем же носом, норовит его укоротить. Такого цирюльника невольно зауважаешь, и проникнешься к нему любовью, и начнешь выкладывать свои самые затаенные мысли и сведения. По этой причине убогое заведение с вывеской над входом «Стрижем, бреем, молодим» пользовалось уважением у многих почтенных и обычных горожан. Шмеля опасался омолаживаться у своего приятеля: не ровен час можешь носа или еще чего лишиться, а виноватого не найдешь, поэтому нашел другую причину заходить в цирюльню. Он приносил сюда для заточки кухонные ножи. Еся их быстро приводил до состояния бритвы, а главное, он их не стачивал на вращающемся камне, как это делал вечно ворчливый точильщик Яшка. За это время на каких только языках не звучали слова между приятелями в пространной беседе, смысл которой постороннему человеку понять было никак невозможно. Шмеля в такие минуты весь напрягался, все вокруг для него преставало существовать, ему важно было уловить оттенки вылетающих из уст Еси звуков. А как же иначе, если такой мудрый еврей, его приятель, имеет сношение с важными людьми из Кракова. При одной такой встрече он тайно сообщил, что польский король противится власти папы и подумывает, как найти управу на этого папу римского. Правда, намечается выгодное для поляков дело – перетянуть часть православных, поддерживающих московских князей, под папское управление, и будет встреча важных людей в нашем городке. От таких новостей голова у Шмели шла кругом.

Прощаясь, Еся притянул Шмелю к себе за лацкан уже замасленного сюртука и зашептал на совсем неизвестном языке: