Стали ученики с благословения Урии и Рухими покидать своих братьев и уходить в поисках тех земель, неся в себе пророчества и тайну зарождения бытия на этой Земле.

Длился этот сказ Никанора три утра; на четвертое пришли вестники. Возрадовались скитальцы. Еще два утра слушали они их вести, а на следующее остался у сакли один Никанор.

Высоко в небе парил горный орел, высматривая свою добычу.

В семью начал безжалостно входить голод. Тихон стал замечать его по животам, которые начали округляться у младших детей, Зины и Ильи; старшие, Дарья и Антон, уже были на заработках у местных жителей и имели прибавку к домашней еде. Марья ходила в школу, и ее подкармливала, чем могла, жена Антонина. Вспомнились голодные люди, которые проходили мимо деревни обозом с Поволжья прошлой осенью: шли покорные; одни, готовые на все, с мольбой и отчаянием просили хлебца, другие просто топали куда глаза глядят. Нельзя было им чего-нибудь не дать. Хотя дома все уже было посчитано, пересчитано и передумано, как пережить зиму, но все равно выносили и давали. Давали, опустив глаза. Зимой семью спасли корова да картошка, сохранившаяся на нескольких коротеньких рядках, которые были посажены почти в начале лета, до начала дождей. На малом участке возле леса выстоял ячмень. Как рад был Тихон тому десятку намолоченных коробок зерна! Казалось, ничего нет дороже, чем эта небольшая горка зерен. Их употребление надо было растянуть на всю зиму, пусть даже на запах для прикорма живности, а еще оставить на посев весной. Прятал ведро зерен и от себя, и от семьи, как ни казалось невозможным. Пошел просить мешок ржи к кулаку по кличке Прилепа, тот дал в долг почерневшую, начавшую уж прорастать непровеянную рожь. Ее высушили, и это был ценный продукт. За эту рожь надо было отработать весной на посевной со своими лошадьми четыре дня. Тихон просил три, объясняя, что надо и себе вспахать и что-то сеять, но получил краткий ответ: другие отрабатывают пять, тебе как инвалиду даю за четыре, – и замолчал. После просушки повез тот мешок на мельницу – и там нужно было оставить меру муки или отработать на мельнице день. Согласился отработать – мера муки была бесценна.

Корова доилась, но молока давала немного; сено отдавало прелью, а другого не было. Не было чего подмешать в пойло, как раньше, – муки или очисток, а то и вареной картошки; пришлось по осени забить свиней. Надо было чем-то кормить и двух лошадей. Глубоко в душе возникала тайная мысль: а может, под нож их? И тут же приходила другая: а как потом сеять и пахать? Приходилось гнать прочь такие думы. И без коровы жить было никак невозможно, без нее пропали бы, поэтому сено и солома, хотя и прелые, были для коровы и овцы. Для лошадей приловчился зарабатывать, а то ехал на разработки, откуда возили сено зимой, и там от одонков2 стогов собирал остатки и вез домой. К середине зимы стало ясно: двух лошадей дальше прокормить не получится. Одна из них, серая высокая кобыла, исправно раз в два года приносила жеребенка и скоро должна была родить. А кормить их потом чем? Крепко задумался Тихон. Ночью проснется, глаза в потолок и долго не спит, слышит – и жена рядом вздыхает. Надо было что-то делать, но продавать кобылу ох как не хотелось.

Решение пришло неожиданно. Ехал Тихон домой, в очередной раз искав сена на одонках, а тут председатель сельхозартели на справном коне догоняет; только обогнал и остановился. Остановил коня и Тихон.

Председатель был еще молодой, набиравший силу мужчина, неместный – местного прогнали артельщики, он оказался болтуном и падким до чужого. Не смог он организовать людей, дело пошло так, что часть людей из артели вышла. Начальники из уезда, который стал называться райцентром, привезли нового, а он из красноармейцев – стоит на сходе в длинной шинели, с опаской на людей посматривает да и заговорил смело: