Там, далеко на западе, шла война, уже не один раз отправлялись рекруты из Новой Гати на фронт. Обратно приходили похоронки, плач стоял по убиенным, а улица, на удивление, удлинялась, да и вся деревня расширялась. А в начале зимы случилось у Тихона несчастье: жена Антонина занемогла и родила неживого мальчика. Не покладая рук трудилась она с утра до позднего вечера, досматривая хозяйство, занимаясь уборочными работами на своем поле и помогая со строительством подворья. Погоревали в семье день-другой, да что сделаешь, вокруг горя много. Война идет, а жить-то надо, хату достраивать надо. Схоронили дитя, и Антонина взялась за рукоделье, надо было разбираться со льном.

Пришла к Макару погостить и помочь дочери Акулина да и завела разговор насчет похода в Киев:

– Годы мои уже большие, может, даст бог побывать последний раз в Киеве, помолиться да приложиться к мощам святых, а тебе, дочка, смириться и просить еще деток. Молодая ты еще.

Заплакала Антонина, и договорились они, как только снег сойдет, отправиться туда.

Зима в снегах, морозах, святках пролетела быстро; день стал прибавляться, закапали со стрех капели. На подворье оживилось строительство: тесали заготовленный лес, пилили доски, кололи длинными острыми ножами дранку на фронтоны. Начал таять снег – и работы притихли. Наступил Великий пост, и Антонина засобиралась в долгожданный путь, чтобы вернуться к Пасхе. Женский гурт получился небольшим, вела его Акулина. Уже хорошо подсохла земля, но по вечерам воздух бодрил, поэтому старались на ночлег останавливаться в деревнях, где были церкви; там долго молились и всегда находили приют и поддержку у людей.

В Киеве уже пахло настоящей весной; в радости проходили богослужения, и отведенные дни проскочили, как короткий летний сон. Заспешили домой. Дорога показалась необычайно короткой и легкой. Уже недалеко от родных мест рано утром повстречали клин журавлей. Остановились женщины, стоят, смотрят в небеса, слушают зовущую к жизни песню – кажется, она такая простая, а как трогает душу. Растворился в небесах клин, и встали богомолицы в круг, и зазвучал в поле негромкий разноголосый хор, распространяя окрест молитву, подобную весеннему птичьему щебетанию. Перекрестились женщины и двинулись дальше, подбодренные словами Акулины: «Слава Богу, такую красоту увидели. Знать, к концу дня дома будем». Замелькали ноги, словно крылья перелетных птиц, и точно: разделившись в бору на две группы – одна направилась в сторону Вышгора, а другая – в Новую Гать, – в сумерках, на радость родным, были на месте.

В тот год к середине осени подворье Тихона было не узнать. Он с семьей еще не переехал в новую хату, в которой висела только одна икона и негде было спать, но решили в ней на престольный праздник принимать гостей. Поддержал Макар его в таком деле, и отправил он наказы родственникам уважить сына: сразу после молебна в церкви идти на новое подворье, а потом уже как кто пожелает. Готовились, как к свадьбе, собирали у соседей столы и скамейки, посуду и всякую утварь. Заглавной здесь стала Ганна, жена Макара: умела она, как говорили, из ничего сделать вкусный обед и накормить большую семью. Получалось у нее это просто и быстро, ее любимыми словами в такие моменты были «вы только не мешайте мне». От подворья Тихона разносились необыкновенные запахи еды и солений, тут же крутилась ватага детей, жаждущих вкусить от тех запахов. Не выдерживало сердце Антонины детских голосов, выносила она знаменитые пампушки, которые пекла Ганна; даже пришлось их разламывать пополам, чтобы хватило каждому. Разлетелись в разные стороны дети. «Ишь, порхнули, что те воробьи», – улыбаясь, произнесла она про себя.