Дело не в сознании, дело в чистом действии. Унамуно в драме «Другой» описывает двух братьев-близнецов, которые испытывают друг к другу «братскую ненависть», потому что им приходится мириться со страданием – видеть себя вне себя, в другом [Изотова 2011]. В драме один из братьев убивает другого, вследствие чего убийство означает и самоубийство: «первый убивает второго физически, убивает себя во втором, а также убивает второго в себе, который уже также является частью его самого» [там же]. Весь вопрос заключается в том, что с нами происходит тогда, когда мы переживаем смерть ближнего или свою собственную смерть. Ответ: человек становится другим. Но он меняет место, откуда он созерцает самого себя другого, перспективу. А вот меняется ли его субъективность при этом, остается открытым вопросом. Следовательно, новый другой во мне и я, новый в другом, собственно, должны высвободиться в своих новых содержаниях. Унамуно, к слову сказать, не дает ответов на эти вопросы, он их мастерски ставит. Поэтому я вижу здесь более клубок проблем, нагромождение акциденций, которые субъект пытается поглотить все без остатка.

В субсистенциализме, например, сложно вывести само сознание из другого или в отношении к другому. Субсистенция указывает на то, что сознание суть ничто; оно «существует» лишь в терминах и через посредство терминов наполняется иллюзией содержания. Его иллюзиями являются термины, и само такое сознание возникает в понятиях. Рассудок, разум, интеллект, способность суждения, мышление, мысль – это терминология о чем-то таком, что не редуцируется ни к чему и ни с чем не коррелирует. Слова языка, которыми оклассифицировали ничто сознания, где «рассудок» получился таким же органом, что и печень, просто есть. Ведь, созерцая невероятные по красоте природные пейзажи или переживая необъяснимое чувство ужаса, я могу вообще не мыслить ни словами, ни терминами, ни образами, ни понятиями, а устойчиво переживать невообразимые эстетические впечатления, которые сплетаются либо в отупевшей панике, либо в прекраснейшие видения. Тогда мир сознания отступает от меня. На это время я просто наслаждаюсь далями, постигаю их мистику в чистой субсистенции. Даже более того, слова, постигающие мои чувственные впечатления, суть лишние элементы на этом празднике жизни, поскольку понятия разрушают эстетическое впечатление. Ведь увидеть изображение и услышать, что изображено, есть суть то, что различает реально существующее и не существующее в реальности. Теория, утверждающая, что высшая интеллектуальная интуиция оперирует единичными вещами, а после – низшими ощущениями единичного, не совсем верна. Когда утром, сварив себе кофе и закурив сигарету, я выхожу на балкон, перед моим взором возникает даль и всегда новый рассвет за ней. За всегда новым полем пламенеет всегда новое солнце. Его самого еще не видно, только лишь лучи выбиваются из-под земли. И я просто наслаждаюсь этой картиной. Никакой единичности в моем созерцании нет, никакая интеллектуальная интуиция не выхватывает вещи, предметы и прочие элементы моего всегда нового утра. И я не тот неаккуратный курильщик Сартра, который по неосторожности взрывает карьер. Если для экзистенциалистов это мое утро не умное действие, поскольку у моего созерцания нет проекта, а бездумное движение, то я им отвечаю: оно и не то, и не другое. Это просто моя субсистенция!

Следующая проблема экзистенциального проекта «я мыслю» заключена в отождествлении мышления и действия: я мыслю, я решаю, я выбираю/желаю, я действую и пр. Следующая оговорка по поводу экзистенции вопрошает об универсальности требования «я решаю» без учета морально-нравственных или иных иерархических состояний. Ведь решать можно и в насилии, убийстве и прочих злодеяниях, а можно и в обратную сторону. Решать, иначе говоря, возможно всегда и везде. Но вот вопрошание, благодаря чему возникает решение и делание, должно расставлять все по своим местам. Ибо вопрос стоит ребром: а именно благодаря самому себе ли я решаю или мои решения возникают у меня благодаря другим; решаю ли я, когда я решаю; я ли делаю, когда я что-то делаю?