Экзистенциалист конституирует общественную субъективность в убежденности, что в этом случае он преодолевает субъективный эгоизм. Такое делание из себя общественного я в работе «Земля и люди» [Ручко 2010, 2016] назвал экзистенциальным коммунизмом, особенность которого заключена в том, что коммунисты критикуют экзистенциализм, а экзистенциалисты – коммунизм только лишь в силу того, что сами являются тем, что критикуют. Сотворение нового будущего мира там было опознано общей их сущностью. Экзистенциалист самостоятельно из себя творит свое собственное будущее – вот тема экзистенциализма; коммунист как член партии преобразует и саму по себе природу, и природу будущего человеческого общества. Вот и вся разница. Нет ничего объективного, все в итоге обращается в субъективный характер общественного бытия.

Вторичные ухваты экзистенциальных феноменов не то чтобы кажутся нелогичными, а распознаются бесполезными. Во-первых, экзистенциальные переживания одиночества как следствие заброшенности в мир могут иметь и решительно другое происхождение, например, тяжелый недуг вызывает такие же тяжелейшие переживания, которые приводят к пониманию бессмысленности жизни. Если же эти переживания явились следствием экзистенциальных феноменов, то эти последние есть то, что предшествует переживаниям. Следовательно, крайне проблематично вывести бессмысленность существования, которое несет в себе субъективный дискурс экзистенциалов, где (а) усматривается детерминизм и (б) осмысливается сама эта причинность. Во-вторых, скажем, что экзистенциализм, полагающий субъективность и глубоко анализирующий ее (известная фраза Сартра: «О субъекте я знаю все!» – тому подтверждение), полагает субъекта в модусе существования с другими и благодаря другим. Здесь субъект коррелирует с всеобщностью, с всесубъектностью. «Выбирая себя, – говорит Сартр, – мы выбираем всех людей». То есть всегда нужно исходить из субъекта для объекта. Делать из себя самого себя самого означает и делать из себя для другого, и выбирать себя так, будто бы это определенное действие, направленное на другого, а не абстрактное представление. Но не в качестве ли другого экзистенциалист выберет себя? И где уверенность в том, что именно таким образом он выбирает и всех людей, и вообще – выбирает ли?

«Я мыслю, следовательно, существую» – для экзистенциализма Сартра есть суть абсолютная истина сознания, постигающего самого себя. За пределами этого самого «я мыслю» нет ничего истинного, и поэтому все предметы вне «я мыслю» лишь вероятны, «а учение о вероятностях, не опирающееся на истину, низвергается в пропасть» [Сартр 1946 web]. Проблема «я мыслю» на самом деле возникает из самой обыкновенной обыденности данного заключения. Всякий знает, что мыслит, даже глупец. Также «я мыслю», в принципе, является конкретной тавтологией – такой же, как и вестфалевские минимальные требования к существованию или многочисленные ссылки на наличное существование других людей. Истина на самом деле заключена в другом: да, я мыслю, но из этого, в принципе, ничего не следует; да, я дышу воздухом, пью воду и принимаю пищу, но и из этого ничего не следует; да, есть другие люди на земле (даже не новость совсем), но и из этого тоже ничего не следует. Но нам Сартр говорит, что через мифическое «я мыслю» мы постигаем себя перед лицом другого и другой так же достоверен для нас, как мы сами [там же]. Я лично, признаюсь, к своему стыду, постигаю себя не перед лицом другого, для этого постижения другой решительно необязателен. А то, что другой достоверен для меня тогда, когда в «я мыслю» постигаю самого себя, а не другого, и вовсе есть contradictio in adjecto. Что значит вообще «я мыслю» сознания, постигающего самое себя, которым постигаются и предметы?