– Послушай, ты!!
Но Таллер уже не слушал его – только потянул носом воздух, схватил кирку, прыгнул в траншею и стал чесать по дну – неглубоко, но рысью – весь в экстазе и в пыли… («Что это с ним?»)
Из-за стены, словно из-за кулис, вышли бригадир и комиссар отряда; бригадир держал свернутую газетку. Они подошли к траншее: «Вот, это его фотография в местной газете – ударник!» – Комиссар кивнул.
– Работаешь, Костя?
– Как видишь! – Таллер перешел на галоп. Но комиссар уже вышел.
– А ты? – стоишь? – Бригадир многозначительно посмотрел на него, постучал газеткой по ладони. – Ну-ну.
Он хотел ответить – «Кто же работает в последний день!» или что-нибудь в этом роде, – но не мог разжать челюсти: боялся, что заплачет. Сила, которая должна была выйти и сокрушить, осталась и сокрушала – внутри.
6
– Пойдем, – сказал Павел, – пойдем!
Орали колонки. Они протиснулись между танцующих тел – за ворота, во тьму. Лена едва успевала за ним, но он крепко держал ее руку. У ворот он чуть не сбил Веру со Славиком, – Славик даже вроде подмигнул ему. Славик – ну точно бубновый валет из атласной колоды! – обнимал Веру за плечи, тянул нараспев: «Какие волосы! Ах, какие у тебя волосы!»
Он не хотел, чтобы Лена видела его лицо. Трудно, очень трудно это сказать. Но он решил: теперь или никогда, надо быть мужчиной. От напряжения ему показалось, что говорит будто кто-то другой – его губами, и он повторил: «Пойдем!»
Ни звука! Вот сейчас она скажет нет – и кончится этот кошмар. Ведь он не любит ее, совсем. Да если бы он любил ее – смог бы он это ей сказать?! А вдруг она так и не ответит ничего – просто пойдет?
– Куда? – выдохнула наконец Лена.
В самом деле, куда? Куда идти? И что надо будет делать? Этого он не знал. Но тот, другой, уже подумал за него: «Странный вопрос – куда. Девочку из себя строит!»
– Тебе видней, – сказал он чужими губами, – ты здесь лучше ориентируешься…
Лена вырвала руку, прижалась к забору. Тот, другой, полностью подавил его. Теперь ему казалось, что он знает, и всегда знал, куда надо идти и что делать. Ах, да! Кажется, так полагается: она согласится, но не сразу. – «Поломается и ляжет!» – подсказал Другой. Глаза ее поблескивали в темноте – боится? плачет? смеется над ним?
– Ты сам понимаешь, чего просишь?!
Но тот, другой, не хотел ничего понимать:
– Завтра… Завтра мы уезжаем.
– Пожалуйста, пойдем танцевать!.. – слезы…
Он чувствовал, что Лена права, – тем больше это бесило его. «Славику можно, а тебе нет?» – не унимался Другой. Он злобно взглянул на нее:
– Да – или нет?
– Нет!
– Тогда… – Ну что «тогда», ну что?! Да что он может, ничтожный раб, который и вовсе не должен был родиться, которого каждый может послать, даже эта девчонка, моложе его…
– Тогда – катись!
Он бежал через лес, плутал в темноте, пока не вышел к реке. Над рекой, мигая бортовыми огнями, бесшумно шел самолет. Где-то вдалеке, за спиной, пели колонки – еле слышно, но слова уже застряли в ушах: «Вот так человек! (пам-пару-па-пам!) сегодня живет! – А завтра заче-ем-то возьмет и умрет! А завтра заче-ем-то возьмет и умрет!..»
7
– Вот моя деревня!..
– Прощай, мой табор!
– Вперед и вверх!
– Девчонок не берем!
На узкой лестнице с бесконечной чередой пролетов гулко отдавались выкрики, топот ног… Они поднялись на крышу цеха, похожую на взлетную полосу, в первый и последний раз. Предосенний ветер шевелил волосы, воротнички, надувал рукава… Отсюда был виден котлован на месте будущих очистных. И длинные корпуса завода. И кварталы игрушечных домишек. Тайга, сопки, холодное синее небо. Небо и ветер…
Вчера он заснул в палате – один, больше никого не было: гуляли до утра. Завтрак он проспал. Его разбудил грохочущий бас: «…Да что говорить! Сейчас все говорят! Говорят о воспитании нового человека – строителя коммунизма. Да мы уже воспитали этого человека! (Вот, полюбуйтесь!) Но он ничего не знает! И ничего не хочет знать! Разница всего пять лет! А какая разница!» – Потом чей-то незнакомый (и в то же время удивительно знакомый) голос: «Не обижайте мальца…»