Колька, очарованный прекрасным мгновением, всё-таки мельком подумал, что не слишком ли много экзальтации и восторженных слов?… Однако, ситуация никак не располагала к размышлениям.

Подъезд пятиэтажной «хрущёвки», третий этаж, ключ в дверь, Наташины губы, свет в прихожей (Наташины губы), рюкзак с плеч (Наташины губы), вжик «молнии» на куртке (всё так же – без отрыва, Наташины губы), четыре пуговицы на её куртке, лёгкий шарфик с плеч, свитерок… Тут загвоздка.

– Наташ, оторвись, дай ботинки снять!..

– Не могу-у-у! Снимай, пока я тебя целую!

…Он проснулся утром немного очумевший и ослабевший от необыкновенно насыщенной любовной ночи. Наташа тихонько посапывала у него подмышкой, прижавшись так крепко, словно боялась упустить. Её пышные каштановые волосы, разбросанные по подушке, щекотали его нос, левую щеку. Осторожно отведя волосы ладонью, Николай прильнул щекой к голове подруги, потом тихонько и благодарно поцеловал её в воспалённые алые губы, зацелованные им минувшей ночью. Тихонько, мелкими движениями, чтобы не потревожить женщину, перевернулся на левый бок. Наташа, словно бессознательно, подчинилась его движениям, не отпуская своей руки, крепко обнимавшей его, тоже перевернулась набок, прижалась щекой к его груди и, вздохнув во сне, снова тихонько засопела.

«То ли влип, то ли повезло? – размышлял Горячев, косясь взглядом на укрытую облегающей тонкой простынкой стройную фигуру женщины, прильнувшей к нему. – Не знаешь, что и думать. А может, и не надо думать, коль само так случилось?…»

«Миклован, дорогой, здравствуй!

Если у тебя осталась хоть капля совести и понятия о товариществе, о котором говорил бессмертный и мой любимый Тарас Бульба, то позвони мне или напиши. Ты, наверное, помнишь, что моего папаню-академика перевели из Академгородка в Москву: что-то он там такое открыл, что столица решила: в родной нашей Сибири и так умных людей много, а в Москве их – большой дефицит. Квартиру им дали в Немчиновке (это по Минской трассе, за кольцевой автодорогой), а я свою однокомнатную поменял с доплатой на комнату в коммуналке, где вот уже четыре года и живу. Рядом Измайловский парк, место воздушное: летом беговое, зимой – лыжное.

Наслышан о твоих альпинистских успехах, что ты дошёл почти до мастера (поздравляю!), но жаль, что в горах мы с тобой так и не пересеклись после Люсиной смерти: судьба раскидала. Да, честно говоря, я в последние годы от альпинизма отошёл, хотя порой сильно ностальгирую. Семьёй так и не обзавёлся, за что от матушки временами получаю тонкие намёки, вроде: «Так, видимо, никогда мне и не стать бабушкой!..» Ты, как я наслышан, тоже в отцы не спешишь записаться. Но всё это я к чему – послушай.

После защиты кандидатской я науку забросил. Подался в дворники (это я-то, кандидат наук!), потом рванул на Алтай, в Уймонскую степь, – искать знаменитое Беловодье, а нашёл грубых потомков кержаков, которые торгуют маральими пантами и истязают этих маралов, чьи спиленные обыкновенной поперечной ножовкой рога худо-бедно кормят их семьи. Не мог смотреть на это издевательство, когда марала загоняют в этакий «коридор» из жердей, потом перед ним внезапно опускается деревянный щит-заслон, сзади – такой же. Марал в западне. Тут же ему на морду набрасывают петлю – «узел конкистадора», по-альпинистски – «стремечко», здоровенный мужичина бьёт марала сапогом или жердью по шее – чтоб тот прогнул её и вывернул голову вверх. Мужики, стоящие по бокам, натягивают концы верёвки, чтоб марал не мог даже дёрнуться, а тот, который выворачивал ему шею, берёт поперечную ножовку и с каким-то сладострастием, с матюками начинает спиливать панты. Спиленные рога откидываются в общую кучу. Потом заплот спереди поднимается, марала пинают по заднице – беги! Он выбегает из этого лабиринта на волю – и никак не может удержать равновесие – шатается, как чумной, иногда падает, встаёт, опять куда-то пытается бежать… А бежать-то некуда! Всё равно он в загоне. А тем временем уже пилят панты самцу-конкуренту…