Вода у меня давно перелилась через край, и беглые ручейки, пробивая себе русла, поили запыленные травы.

Петя не стер ни одной картинки. Дня два поглазеть на его дом ходили со всех улиц. Потом прошел мелкий ночной дождь, а наутро кто-то из соседей видел, как Петя, озираясь по сторонам, подправлял поплывшие за ночь рисунки.

Самое лучшее, что летом бывает – на речку пойти. Я прямо с утра готовлюсь, хотя не скоро еще пойдем – вечером, когда все с работы вернутся. Но купальник-то можно заранее надеть. У меня настоящий «взрослый» – с лифчиком. Мама мне сшила из старого заграничного платья, отданного нам просто так – все равно оно всем мало. Чего ж добру пропадать? Тем более материя редкостная: по черному полю празднично-розовые, желтые и зелененькие завитки. И не мнется совсем, и мягкая она, как Тишкина шерстка.

В купальнике выхожу на двор проверить: вдруг тучи? Над травой видно колыханье воздуха. Ох, и жарынь! Пробившийся сквозь листву луч греет бочок созревающей сливы. Ветер шуршит в бузинном кусту и лохматит Тишкину шкуру – оранжевый кот, прикрывшись лапой, разнежено дремлет в теньке под лавкой, среди желтых и оранжевых ноготков.

А Шарик не спит. Сидит возле будки и, вывалив мокрый язык, на меня любуется. Небо над нашим домом чистое-чистое, как вымытое сияющее окошко. Вспугнув с качелей бабочку-репейницу, сажусь на теплые скрипучие досточки – качаться лень, и говорю Шарику:

– Мы скоро на речку пойдем.

– Ага-а, – зевает Шарик и с треском захлопывает пасть. Репейница вьется над ним, расплескивая крылышками солнечный свет, вот она уж над сливой, вот – выше забора… Шарик следит за ее полетом, крутит башкой и звякает цепью – тоже небось лететь хочет. И я хочу. Так бы и упорхнула сейчас на речку. Да нельзя. Надо ждать, пока взрослые кончат свои вечные дела.

Как ни долог день, но после обеда настает вечер. Солнце уходит за крышу и продолжает греть оттуда. Воздух насыщен теплом и предчувствием счастья. Мы собираемся. Мама берет старенькое рядно и полотенца. Я приношу кулек гороховых стручков – возьмем и их. Бабушка суетится, несет мою кофту: «тянет от воды-то…»

– Ба, да там двадцать пять градусов! – возмущаюсь я. – По радио же объявили!

– Ну и что ж, что по радио, – бабушка непреклонна. – А кто обещал слушаться?

Она с нами на речку не ходит: «Я, – говорит, плавать не умею, чего там делать?»

Я тоже не умею, но благоразумно помалкиваю, а то бабуля решит, что и мне там делать нечего.

До Оки близко, все под горку, да под горку, через автостанцию, и вот уже она – в светлом блеске и плеске – реченька моя! Нам через мост на ту сторону, где на песчаном бережку купно стоят седые от ветра ракиты, где вода у самого берега кипит буйным весельем, и визг малышни заглушает мощное бурленье под мостом, между изъеденных течением деревянных свай.

Мочи моей больше нет – раскинув руки и вопя как оглашенная, несусь навстречь воде. Мама сзади смеется. Она бы и сама так побежала, да большим нельзя.

Вода, когда только заходишь в нее, одевает бегучей прохладой напеченное солнцем тело: ре-ре-ре-еченька моя… Закрываю глаза и отдаюсь ей целиком – А-ах! В ушах булькает и под волосами делается холодно-щекотно. Вокруг визги и брызги.

– А давай в «баба сеяла горох!» – кричит чья-то девочка. Мы беремся за руки. Надо скакать в воде, приговаривая: «Баба сеяла горох и сказала «ох!» – на «ох» окунаешься с головой, и река сама выталкивает тебя вверх, к солнцу и воздуху.

Мы взлетаем опять и опять, пока в мои забитые водой уши не прорывается дальний дробный треск и рокот.

– Моторка! – кричу я. Звук близится, растет – из сверкающей дали вырастает и мчит к нам моторная лодка.