Я знала: вон две медведицы – большая и маленькая. У большой – прямо на изогнутом хвосте – таинственная звезда Алькор. Кро-о-хотная. А рядом другая, поярче – Мицар называется. Раньше того, кто мог разглядеть Алькор, брали в солдаты. Меня бы взяли. Но я метила выше.

Мы даже с дедом спорили.

– Ну, – усаживаясь на бревнышки в саду, начинал он, – кем ты будешь, когда вырастешь?

– Астрономом, – гордо отвечала я.

– А вот и нет, – подзуживал дед, – агрономом.

– Нет, астрономом, астро-но-мом! – вопила я. Глухой, что ли дед-то?

– Агрономом, – кивал дед. – Помяни мое слово.

Я топала ногой и тыкала пальцем в небо. Дед подбирал в траве белый налив и, обтерев бочок, протягивал мне.

– Агрономом-то завсегда лучше. Яблоки свои, картошка – чего еще надо?

В одной ночнушке зябко, ночь все-таки. Я коленки к животу подтянула, подолом их накрыла – сама все вверх пялюсь и бубню: «Один Бритый Англичанин Финики Жевал Как Морковь…» Я не сумасшедшая – это считалка такая, чтоб классы звезд запомнить по первым буквам. «О» – самые яркие бело-голубые, вон как Вега – ужас до чего огромные, а наше Солнышко – «Ж» желто-оранжевое, мелкое, как колобок. Когда ж оно по небу покатится? Долго еще ждать?

Через два дома от нас во дворе у Пети Зари Черный забрехал. Неужто к нему шухарить полезли?! Быть не может! Таких отчаянных во всей округе не найти, хоть кое-кто и грозился…

Петю не любили: лодырь, пьянь, еще и в тюрьме сидел, но особо не болтали, побаивались. Мало ли чему он за решеткой выучился. Ходил он в спущенных штанах и засаленной майке, открывавшей толстое вислое брюхо. Зашибал крепко. Дрых под чужими заборами, а то изрыгал матюки и горланил срамные песни: «У моей милашки ляжки сорок восемь десятин, – рожа у него багровела, казалось, вот-вот лопнет и забрызгает всех червивкой, залитой по самые брови. – Без порток в одной рубашке обрабатывал один!» – надсаживался Петя. Бабуля, заметив мой интерес к фольклору, поторапливала: «Ну, чего уши развесила? Пойдем».

Жил Петя на углу против колонки, в доме, вокруг которого справил новый забор. Прежде был редкозубый штакетник, но охотников лазить в его огород не находилось. На ночь он спускал с привязи Черного – свирепого кобеля, могучего, как волкодав. Забор же защищал не столько Петины владения, сколько прохожих. За оградой брякала цепь, и клацали капканьи челюсти – голоса Черный зря не давал. Если что, так и сожрал бы молча. Донять Петю у пацанвы за доблесть считалось. Тот знал, и дрын держал наготове, запросто огреть мог.

В то утро затеялись у нас казаки-разбойники. Мы с Валькой выслеживали, а братцы Филатовы – Лешка с Сережкой от нас удирали. И дернула Леху нелегкая на Петином заборе стрелку черкнуть. А Петя тут как тут – выскочил, да как треснет младшего – неповинного Серегу по спине между лопаток. Мы с Валькой в кустах орешника через дорогу сидели, видели, как малой заплясал.

– Ах ты гад! – заорал Лешка, – Тюремщик поганый! – и, защищая брата, с размаху боднул Петю в рыхлое пузо.

Тот не устоял – шмякнулся, и так приложился затылком, аж забор загудел.

Мы с Валькой бросились утешать Сереньку.

Петя осоловело ворочал башкой и тянул к нам руки – мясистые щеки его в красных прожилках тряслись, глаза налились дурной кровью.

– Так тебе и надо, тюремщик паршивый! – яростно крикнула я.

Валька его отпихнула: «Фу, жиртрест!» и, дразнясь, вывалила розовый длинный как у коровы язык: «Бе-е-е-е!»

Пока мы спорили, не натолкать ли Пете в штаны крапивы, он, кряхтя и охая уполз восвояси. Сережка еще долго глотал слезы. Леха мстительно сжимал кулаки. Игра расстроилась.