– Подарок сестре, – отвечает бабушка и толкает меня коленкой, чтоб я вылезала из под пяльцев. – В будущую среду Шурины именины.

– И гости придут?

– Какие там гости… – вздыхает бабушка. – Сима придет, и ладно.

– А праздник? – не унимаюсь я.

– Чаю попьем, вот и праздник, – иголка в бабушкиных пальцах так и снует.

Печалясь об участи именинницы, иду на улицу. За воротами гуляет Валька.

– Ты подумай, день рождения называется! – возмущаюсь я, – ни гостей, ни веселья.

Валька бабу Шуру жалеет:

– Может, концерт устроим? – предлагает она.

– И кто выступать будет? Ты же петь не умеешь.

– Ну и что, – говорит она, – а мы Филатовых позовем.

Братья Лешка и Сережка живут напротив, авось не откажутся.

– Помнишь, – вкрадчиво говорит Валька, – они танец с саблями плясали. Пускай опять спляшут. А я кой чего расскажу…

– Про гроб на колесиках? – я полна подозрений.

Намедни Валька напугала подружку, теперь та писается со страху. Если еще и бабушки писаться начнут…

– Не… – хихикает Валька. – Стих расскажу.

– Да ты разве знаешь?

– А то! – важничает она. – Папка мамке читал, я и запомнила.

Концерту быть. Решено. Мне придется петь. Ну, это пожалуйста.

– А какая у бабы Шуры любимая песня? – озабоченно спрашивает Валька? – Узнай, а?

Мы расходимся: Валька – умасливать Филатовых, а я пытать Шуру.

Она на лавочке под тополем крыжовник чистит. Отбрасывает сор, мятые и лопнувшие ягодки. Только меня ей не хватает. Но я ж не просто так, а помочь. Баба Шура сразу добреет, подвигается, и мы в четыре руки роемся в тазу, ощипываем сухие крыжовенные хвостики.

Песни бабе Шуре нравятся всякие: и про свидания, и про облака – белогривые лошадки, и церковные про Бога.

– А любимая?

Шура долго думает, потом запевает, глядя вдаль, поверх таза с крыжовником:

На побывку едет

Молодой моряк,

Грудь его в медалях…

– А дальше?

– Ой, забыла, – стесняется Шура.

Ладно, думаю, может бабушка помнит. Бабуля и верно, целых два куплета насказала, а припев – хоть убей!

Три дня я дежурила возле радио. С карандашом наготове караулила «в рабочий полдень» и «концерт по заявкам» – передавали разное. Шуриной песни не было. Так бы и пропала затея, но тут меня услали обирать поспевшую смородину. На шею надели бидон на веревочке и велели пастись, пока полный не наберу.

Пал вечер. Обдираю пыльные ягоды прямо с листвой, боясь не поспеть к семичасовому эфиру, как вдруг за соседским забором, где с утра бушует то ли свадьба, то ли поминки, раздается дружное: «На побывку е-дет…»

Я чуть смородину не рассыпала на радостях (ночевать бы мне тогда в огороде!).

– … грудь его в медаля-ах… – нестройно тянут хмельные голоса и замирают, переводя дух. И эти забыли, пугаюсь я.

– …жопа в орепьях!! – радостно орут за забором.

Вот оно что! Неужто так и поется?! Ну ладно, взрослым видней…

К среде Валька растрезвонила про наш концерт всей улице. С Филатовыми, порадоваться на внуков, пришла их бабушка. Узнав о Шурином рожденье явились и другие с цветами и кулечками. Обцеловали румяную именинницу в новой кофте, расселись кто на лавке, кто на парадных стульях, вынесенных из комнат.

Первым номером шли мы с Валькой. Волнуясь, я стиснула в потной руке «микрофон» – старую лампочку, обернутую фольгой от шоколадки и, набрав полную грудь воздуха, завела: «Дурманом сладким веяло, когда цвели сады…»

На крылечко за моей спиной выпорхнула Валька, закутанная в тюлевую занавеску, изображавшую свадебное платье и фату, и закружилась, подбрасывая кверху лепестки, оборванные с ромашек и заранее напиханные в карманы. Мела «вишневая» метель, страдала покинутая невеста, «Весной любви о-один раз ждут…» – заливалась я.