– Вот так! – мстительно говорит Лешка, хорошенько потоптавшись на останках снеговика. – Получила! Пошли, Серега, – машет он брату и, подхватив санки, убегает.
От гнева и обиды я реву на всю улицу, оплакивая погибшую бабу. Валенки у меня полны снегу, варежки вообще неизвестно где, лопатку отняли мальчишки. Возле забора из снежного месива в кровавых пятнах раздавленной рябины, торчит бабушкин платок.
***
Наутро вся подушка у меня мокрая, сопли ручьем и горло саднит так, что дышать больно. Бабушка греет на печке молоко и выговаривает мне за вчерашнее.
В школу нельзя. На улицу – и подавно. Читать надоело, рисовать неохота, по телевизору показывают «Сельский час». Скукота…
Бабушка уходит в аптеку. Потом возвращается, обметает веником снег с ботов:
– Опять соседский малый крутится возле нашего забора. Ну попадись он мне, я ему задам! – грозится она.
Заняться нечем. Монотонно тикают часы, бормочет радио, дрынчит холодильник – в его тусклой утробе стоят аптечные пузырьки с вонючей микстурой. Расплющив нос о холодное стекло, смотрю во двор. Шарику тоже скучно. От нечего делать он гоняется за своим хвостом, бестолково крутится на одном месте.
– Отойди от окна, – ворчит бабушка, – дует.
Дни тянутся. Иногда заходят проведать девчонки из школы, приносят домашние задания. Сплетничают: Леха нахватал двоек по русскому. Хоть какое-то утешение…
– Стыдно этому радоваться, – говорит бабушка.
Чувствую, она права.
В школу меня отпускают через неделю. После долго сидения взаперти, от воздуха кружится голова. Туго повязанный шарф душит, но ослабить его я не решаюсь. Размахивая портфелем, выхожу за калитку. У забора, на том месте, где была моя баба, стоит большой кособокий снеговик, слегка оплывший под зимним солнцем. В одной руке у него моя лопатка, а в другой – ветка рябины…
Разлив
– …а еще есть город, где все на воде. И дома, и магазины… всё. Там по улицам реки текут и лодки плавают.
– Врешь! – не верит Сашка. – Почем знаешь?
– Читала… – говорю я.
Мы с ним стоим на бревнышках, сваленных возле забора, и, вытянув шеи, высматриваем, что делается на улице, полускрытой от нас ближними домами. Оттуда слышен плеск, гусеничный лязг и надсадный рев двигателей. Порывистый ветер носит гомон голосов и пронзительные ребячьи вопли.
– Врешь, – опять говорит Сашка. – Не может все на воде быть: и огороды, и сараи с курями…
– Хочешь, книжку дам, – усмехаюсь я и добавляю ехидно, – сам прочитай!
Я-то еще до школы читать выучилась, а Сашка все мычит, тужится и никак не может одолеть букварь, за что дядя Коля стыдит его и ругает лодырем. Сашка бычится и помалкивает, тогда отец багровеет и расстегивает ремень: «Ну, пошли…», и Сашка покорно бредет за поленницу. Мамка его – тетя Галя в воспитательный процесс не вмешивается, ей хватает маленькой Таньки – капризули и ябеды.
Мироновы – наши соседи по дому. Дом старый, двухэтажный. В нижнем этаже никто не живет, там только крутая скрипучая лестница с перилами. А наверху две квартиры – наша и их.
За крышами тяжко бахает, будто из пушек палят, там восторженно орут и бибикают – должно быть, вода поднялась еще выше и скоро будет здесь. Разлив такой, что затопило мост, автостанцию и вот-вот дойдет до улицы, где в самом начале стоит наш дом. Что ли мы утонем тогда? В животе у меня делается щекотно от страха.
– Везучие… – с завистью говорит Сашка про деревенских. Они живут за рекой, а работают в городе. Их домой на амфибиях возят – во машины – здоровенные как танки и прямо по воде прут! Сашка задается, у него там крестный – механик.
– Страшно, – говорю, – вдруг вода до нас дойдет…