Кот вылез из под дивана и уставил на меня медово-желтые глаза. Услыхав свое имя, подошел, добродушно потерся лбом о мои коленки: «мррр… – успокоительно зажурчал он, – мррр…»

– Так-так, – согласился с ним маятник часов, – так-так. И бабушка наконец улыбнулась.

Снег падает густой, медленный. Все засыпано: и двор, и мои качели, и бабушкины боты на крылечке, и Шарикова конура. Из конуры торчит собачий нос. Когда на черный шелковый кончик садятся крупные хлопья, Шарик недовольно фыркает и мотает головой.

Я ковыряю лопаткой сугроб на лавочке и думаю: Шарику хорошо – у него каждый день выходной, гуляй себе. А нам даже на воскресенье уроки задают! Пока все сделаешь, уже и не хочется ничего… Что ж теперь, до вечера возле лавки стоять? Бабушка глянет, что я тут торчу, сразу домой загонит. Боится, что замерзну, простыну. Будто я маленькая! Набираю полную пригоршню снега и тайком пробую на зуб. Скрипучий ком в руках рыхлый и послушный. Снеговика, что ли сделать? Только не здесь, а на улице, у калитки. Во дворе не интересно. Кто его тут увидит? А там все будут смотреть и спрашивать: " Это кто ж слепил?»

Снег у забора глубокий, нетронутый, в оспинах опавшей рябины, ее сморщенные бурые гроздья нависают над моей головой. На нижней ветке ворона беспокоится, что это я тут затеяла.

Сначала нижний ком – большой-пребольшой, такой, чтоб с места не сдвинуть. Не спеша оглаживаю его, охлопываю лопаткой. Потом – средний. Варежки мокрые, в ледяных катышках. Холод заползает в рукава. Серая кроличья шапка лезет на глаза. Я подпихиваю ее вверх, но она снова сползает по взмокшей от усердия челке.

Голову скатать легко: раз, два – и готово! Снеговик почти с меня, крепкий, ладный. Надо ему теперь глазки. В ящике за сараем, куда бабушка выбрасывает золу из печки, можно отыскать пару угольков. Для носа годится сосулька. Из рябины сделаю бусы и пуговки.

Мое творенье хорошеет с каждой минутой. Эх, жалко шапку не из чего… Как? Платок же есть! Старый, бабушкин, она его давно не носит, а снежной бабе – в самый раз.

Снег перестал. Воздух мягкий, как подтаявшее мороженое. И тихо. Даже собакам брехать лень. Улица пуста, дальние дома уже теряются в густеющей синеве. Неужели никто так и не выйдет?

Вдруг за спиной скрипят ворота, и из дома напротив выкатывается Лешка на новых санках. Хоть мы и соседи, но в школе он со мной не разговаривает, стесняется. А так, ничего, дружим.

– Ого! – говорит он, оглядывая снежную бабу. – Сама? – и, не дожидаясь ответа, сообщает:

– А я на горку… – но не уходит, топчется рядом. Значит, чего-то надо ему. Так и есть!

Вкрадчиво шмыгнув носом, Лешка спрашивает:

– Ты русский на завтра сделала? Дашь списать?

– Не дам! – говорю я. – Ты мою тетрадку в прошлый раз так заляпал – Александра Борисовна пол-урока ругалась!

– Да это я блины ел, – оправдывается Лешка, – но ты не думай, я теперь аккуратно буду…

Леху жалко. У него по русскому «три пишем, два в уме».

– Дай, а? Ну дай… – канючит он.

Я готова сдаться, стою в нерешительности: представляю, как попадет завтра, если Александра Борисовна увидит, что он опять у меня списывал…

Но Лешке уже надоело ныть.

– Ах та-ак… – зловеще тянет он и быстро наклоняется – крепкий снежок, пущенный меткой рукой, ударяет мне в щеку, другой – в плечо, от третьего успеваю увернуться и сама перехожу в наступление. Но Лешка вдруг меняет тактику: целит не в меня, а в мою красавицу-бабу: вмиг сбивает с нее платок, ломает нос-сосульку. Со двора ему на помощь выскакивает брат Серега в расхристанном пальто. Вдвоем они лупцуют мою бабу снежками, разбивают ей голову. Дубасить братьев лопаткой – только пыль из них выколачивать! Шапка у меня набекрень, верхняя пуговица на шубе отлетела, шарф соскочил… Да разве я одна с ними справлюсь?! Противные мальчишки сбивают с ног, закидывают снегом, и с воплями «Мочи ее! Давай!!» азартно пинают беззащитную бабу. Над побоищем, заполошно хлопая крыльями, орут налетевшие вороны. Во дворе, зачуяв неладное, разрывается от лая Шарик, но он на цепи, и не может помочь мне.