Но больше всех мне приглянулась тонкая, с обтрепанными уголками открыточка: на ней девочка – точь-в-точь я, у заиндевевшего окошка сидит, на улицу смотрит. И глаза у нее, как у меня, синие, и круглый воротничок на платье. Вот наклею ее посередке, а вокруг нашу жизнь с конфетами и ракетами – будто она на всё это смотрит. И Александра Борисовна меня похвалит.

Бабуля мой выбор одобрила. Только про девочку у окошка, проведя по ней чуткой зрячей ладонью, сказала: «Эту не режь». И весь мой замысел сразу в прах!

– Почему? – спросила я.

– После, – отмахнулась бабушка, – некогда мне теперь, – и повернулась к кастрюлькам.

Понурившись, я пошла прочь. Не слушаться бабушку плохо, – раздумывала я. – Но если она ничего не узнает… А как ей знать? Она даже в очках ничего не видит. И открытку эту потрогала только. Возьму ее потихоньку, она и не хватится… – засовывая добычу в портфель, решила я.

– Тики-так, тики-так? – строго спросили сверху часы, и маятник неодобрительно закачался над моей головою.

– Отстань, – шепотом сказала ему я. – Раз бабушка не узнает, то и не огорчится, а значит, и плохого ничего нет. Наоборот, еще обрадуется, когда я пятерку получу.

Маятник не поверил.

И зря. Александра Борисовна не поскупилась, поставила мне «отлично». Я как домой пришла, сразу бабушке дневник показала. На аппликацию мою, повернув ее к свету, она тоже взглянула. Я затаила дух. Возя носом по листу, бабуля спросила про космонавта: «Это кто ж, лошадь?» – и больше ничего не сказала.

«Не заметила» – с облегчением подумала я.

Все вышло, как мне хотелось, только радости отчего-то не было. Вечер тянулся, бухтела картошка на печи, бабуля молча собирала на стол, гремела тарелками. Длинная тень маятника моталась по стенке: «Не-так, не-так!» Я сунулась было к Тишке, но он фыркнул строптиво, ободрал мне руку и юркнул под диван.

После ужина бабуля присела рядом:

– Чего, егоза, примолкла… Неси свои открытки, посумерничаем.

Я с готовностью достала сундучок.

– Ты давеча про картинку спрашивала…

– Сейчас поищу ее, – испуганно пролепетала я.

– Ищи, – согласилась бабушка, – и слушай… – невидяще глядя перед собой, она стала рассказывать. – Когда мне было столько лет, сколько тебе, я ходила в ту же школу, что и ты теперь ходишь. Жили тяжко, ни чернил, ни тетрадок.

– Как же вы писали? – удивилась я.

– Чернила из свёклы делали, а писали – в книжках, да на газетах. Уроки при коптилке учили. Вот и глаза испортила.

– А раньше ты хорошо видела? – спросила я, бесцельно перебирая открытки и стараясь оттянуть неизбежное.

– Получше нынешнего, – вздохнула она, – да что уж теперь…

– Про школу расскажи, – напомнила я. – Хорошо ты училась?

– Пятерочницей была, – со скромным достоинством ответствовала бабуля. – И дали мне награду за прилежание.

– Какую? – оживилась я.

– Ту самую открытку. Чудно тебе? Тогда ни картинок, ни игрушек не делали. Революция, потом война страшная… до того ли? А нам конечно хотелось. Целый год я за нее старалась. Помню, говорили, девочка на картинке уж больно на меня похожа.

– И на меня, – не удержалась я.

– Одна кровь, – непонятно усмехнулась бабушка. – Нашла открытку?

– Н-нет еще, – пробормотала я, терзаемая запоздалым раскаянием.

Вот значит как. Это бабушкина награда была, а я…

– Ладно, – сказала она, поднимаясь, – чего искать…

– Нету ее здесь, – выдавила я и со стыда залилась горячими слезами.

– Я уж думала совести у тебя нет, так и не сознаешься, – сказала бабушка.

– А ты разве всё знала? – всхлип застрял у меня в горле.

Бабуля покачала головой:

– Ох и дурна… Не тот слепой, кто без глаз, а тот, кто без сердца. Будет реветь-то, – сжалилась она. – Вон Тишка на тебя глядит.