Назавтра поутру баба Шура возится на дворе, моет в чугунке прошлогодние морковки и скребет ножом их морщинистую шкуру. Толкусь рядом. Про главное сразу нельзя, сперва нужно про ерунду поговорить, про здоровье, например. Баба Шура это любит, про болезни докладывает обстоятельно, с подробностями.

– Ничего, – неуклюже утешаю я, – скоро распогодится, клубника поспеет…

– Какая к свиньям клубника! – пыхтит баба Шура. – Зелепухи одни. Дожди всё залили.

Значит, не знает, смекаю я, и бессовестная радость червячком шевелится под ребрами.

– А мне завтра семь лет будет, – увожу я разговор от опасной темы.

– Да уж помню, – улыбается Шура.

– А вы приходите к нам, бабушка пирог испечет, – вспоминаю о вежливости я. Эх, отмаять бы скорей день!

К обеду, истомившись в борьбе с искушением, пробираюсь в огород к чужим заветным грядкам, обещая себе: «только посмотрю, и всё».

«Всё» не заняло много времени. Воровато озираясь, я запихала в рот немытые ягоды и даже вкуса не ощутила, поглощенная сознанием своей низости. На негнущихся ногах побрела в дом и уснула в неурочный час на раскладушке, поставленной в прохладных сенцах.

Очнулась поздно, от глубокой тишины вокруг. Никого не было ни в кухне, ни в комнатах, бабушка не откликалась (а вдруг узнала, что я своровала чужое и бросила меня?!). Дом осуждающе молчал.

В страхе я выскочила во двор. Над головой мирно лепетал тополь. Сквозь его шелест донеслись голоса с бабшуриного огорода за домом. Обе бабушки были там. Моя – держала в руках пустую эмалированную миску. Шура ворошила ягодник и растерянно бормотала: «Да ведь были же! Нешто я стану врать… Может, птицы склевали?»

Придавленная виной, я весь вечер угрюмо сидела на лавке, не смея признаться в черном деле. Бабушка озабоченно щупала мне лоб и вздыхала. Никто ни о чем не спрашивал, только тополь лопотал укоризненно.

Ночь выдалась неспокойной. Небо сердито рокотало, а потом пролилось тяжелым слепым дождем. Бабушка долго ворочалась в постели, шептала молитвы. Чуть посерело в окнах, она поднялась, надела новую кофту, повязала шелковый платок и ушла куда-то. Сон, всю ночь от меня бежавший, сделал круг и нырнул под подушку.

Позднее утро поскрипывало открытым ставнем и пускало зайчиков в мои слипающиеся глаза. Ветер был в комнате, трогал солнечные струны, шевелил край узорчатой скатерти. Посреди стола на блюдце лежала горка спелой клубники. Я выбралась из простыней и, не веря глазам, тронула ее пальцем.

– Это с базара, – тихо сказала бабушка за спиной. – Наша-то зеленая совсем. Ну что глядишь, кушай, – добавила она с лаской.

И тут я, наконец, заплакала.

Я в садик ходить не люблю. Там Аннаванна и Клавсергевна – до чего ж у взрослых имена длинные! Аннаванна ничего – не злая. Сзади у нее маленький седой пучок, как пуговка, а спереди живот, аж халат не сходится. А Клавсергевна тонкая с крутыми кудрями, сердитая очень. Будешь сердитой, когда каждый день себе уколы делать надо. У нее сахарная болезнь. И она прямо при нас берет шприц, протыкает резиновую крышечку на пузырьке, лекарство втягивает, а потом – ширк себе в руку повыше локтя, и не плачет. А пустой пузырек любимчикам отдает.

Любимчики у Клавсергевны – кто хорошо себя ведет. Я уже два раза была, и сегодня опять хочу потому, что кому пузырек, тому Клавсергевна за полдником свою порцию печенья дает – ей-то нельзя. Жалко ее. Без печенья разве жизнь?

Летом в садике все-таки получше. В группу не ходим, на веранде живем – почти на улице. Нынче Аннаванна с утра. После манной каши говорит: «Идите поиграйте» – это значит, что хочешь можно делать. Мы скорей на свой участок пошли, пока она не раздумала – старшая группа всегда возле забора гуляет.