На другой день, как стемнело, идем проведывать бабушку. Сине-звездная ночь лежит на макушках высоких сугробов и белых крышах, овеянных печным дымком. Снег сахарно похрупывает под валенками, будто я леденцы топчу. Скованная морозом улица пуста, и дальние желтые фонари на ней кажутся такими одинокими.

До бабушкиного дома уже близко. Вижу его высокую горбатую крышу и нашу калитку – как она открывается и оттуда выходит кто-то большой в распахнутой дохе и без шапки. В руках у него что-то тяжелое – может, мешок? Слышно, брякает засов.

– Смотрите! – кричу я родителям, но они отстали и ничего не замечают.

Доха скрывается за старыми липами, растущими у дома. Что-то громко фыркает на дороге – это кони, думаю я, и бегу туда – в горку со всех ног, спотыкаюсь, вязну в снегу. Не успела. Только облачко белого пара тает над опустевшей дорогой.

У бабушки всюду зажжен свет и очень пахнет лекарством. Сама она шурует кочергой в печке, и рада нам. Говорит: «Спину отпустило, слава тебе господи» и крестится.

– А кто тут сейчас был? – задыхаясь от бега и волнения, выкрикиваю я. – В дохе и с мешком, а?

– Врач это, врач… Вот шальная! – смеются в спину родители.

Врач? Да они-то его не видели! Чую, опять мне врут!

– Ба, – подойдя к ней, шепчу я, – ты скажи, это ведь дед Мороз приходил, да? Это он тебя вылечил?

Бабушка загадочно улыбается и кивает согласно.

Лето в наших краях мягкое и пушистое, как кошкин хвост. Плывут над землей, повинуясь теплому ветру, беспризорные одуванчиковы дети, летит клочковатая тополиная вата, забивая нос, рот и оседая по углам жемчужными облачками. В саду гудит шмелиными басами бело-розовая вишнево-яблочная метель, осыпает окрестный ягодник. Я хожу – проверяю: это вишни облетели или клубника уже цветет? От наивно-белых цветочков до первых ягод недели три-четыре. В хороший год клубника поспевает на мое рождение. Без сияющей алой горки на парадной скатерти праздник не тот…

Но погода нынче подвела: что ни день жестокие проливни, да с градом. На огород хоть вовсе не ходи – там вместо грядок кисель с ботвой пополам. Что у нас, что у бабы Шуры. Огород-то один, но на двух хозяек: справа наша картошка, огурцы и редиска. Слева – бабшурина. Груши, сливы, крыжовник, смородина тоже поделены по-братски. У нас еще желтая малина есть, а у бабушкиной сестры зато Белый налив. Шура не жадная, всегда яблочком поделится. А мы ей – малинки.

Мягкая жирная грязь засасывает резиновые боты – ногу не вытащить. Знаю, надеяться не на что, но проверить-то надо. На пути к клубничным грядкам безотрадная картина: тощие помидорные кустики захлебнулись бурой жижей – одни колышки торчат. Сырые гороховые космы уныло свисают с плетня. Зеленая челочка лука поникла. Одной капусте все нипочем: из мятых серо-голубых лопушков уже вылупились крепкие белые макушки. Клубника от сырости пошла ржавыми пятнами, вместо ягод под плиссированной листвой висят мелкие чумазые кукиши. В огороде банная духота, тяжелый воздух пахнет скорым дождем.

Надо бы идти, но я медлю. Зудит в моей голове под синим бантом опасная мысль: наши-то грядки в низинке, а бабшурины – на горке, в другой стороне, там посуше. Глядишь, поспело чего…

Бабшурин ягодник умыт и свеж. Здесь растения прикрыты от ненастья забором и задней стеной дома. Там и сям светят румяные бока ягод. Ух ты! Азартно раздвигаю руками мокро шуршащую листву, сердце ёкает при виде красного бока почти совсем зрелой клубничины, а рядом розовеют еще – не сегодня-завтра нальются рубиновым глянцем. Только ягоды ведь чужие. Интересно, хозяйка знает про них?