Во второй половине дня атмосфера в нише стала совсем тяжёлой. Солдаты лежали или сидели, погружённые в собственные мысли. Разговоры стихли. Только изредка кто-то просил передать воду или сухпаёк. Капитан Орехов ушёл проверять выход из трубы, оставив сержанта за старшего.

Тишина давила на уши, словно глубина. Сашок поймал себя на том, что уже час считает капли конденсата, падающие со стыка труб. Кап. Кап. Кап. Монотонно, бесконечно.

Артист поднялся со своего места. Он потянулся, разминая затёкшие мышцы, и обвёл взглядом товарищей. Его лицо, обычно подвижное и живое, сейчас выглядело осунувшимся, но он всё равно попытался улыбнуться.

– Что за похоронная процессия? – произнёс он громче, чем требовалось. Его голос эхом отразился от стен трубы. – Давайте хоть анекдот расскажу.

Несколько человек подняли головы. Кто-то безразлично пожал плечами. Вова даже не шелохнулся – продолжал сидеть, прислонившись к стене, с закрытыми глазами.

– Ну, слушайте, – Артист потёр руки, словно собирался показать фокус. – Заходят как-то в бар русский, американец и украинец…

Он осёкся. По рядам солдат пробежал неприятный холодок. Кто-то кашлянул. Дядя Паша покачал головой.

Артист попытался исправиться:

– Ладно, другой. Тут бы анекдот, да боюсь, ржака до Киева дойдёт.

Тишина. Никто не засмеялся. Никто даже не улыбнулся. Только звук капель – кап, кап, кап – нарушал гробовое молчание.

Артист медленно опустил руки. Его улыбка погасла, словно задутая свеча. Он постоял ещё несколько секунд, переминаясь с ноги на ногу, а потом молча вернулся на своё место у стены.

Он сел, обхватив колени руками, и уставился в пустоту перед собой. Больше он не пытался шутить. Не пытался говорить вообще. Что-то сломалось в нём – то, что делало его Артистом. Теперь он был просто ещё одним молчаливым солдатом в железной трубе.

Сашок смотрел на него и думал, что труба пожирает их по одному. Сначала – голос. Потом – смех. А дальше что?

Вова сидел у самого края ниши, там, где труба сужалась и уходила обратно в темноту. Он не участвовал в скудных разговорах, не просил воды, не менял положения тела. Просто сидел, выпрямив спину, и смотрел в чёрный зев трубы, откуда они пришли вчера.

Его взгляд был устремлён в пустоту. Глаза, широко раскрытые, не моргали, словно он боялся пропустить что-то важное. Что-то, что могло появиться из тьмы в любой момент.

Сашок заметил его неподвижность ещё утром. Сначала решил, что Вова просто задремал с открытыми глазами – бывает такое от усталости. Но часы шли, а бывший зек не шевелился. Только грудь едва заметно поднималась и опускалась, выдавая, что он жив.

– Вова, воды хочешь? – спросил кто-то, проходя мимо.

Ответа не последовало. Спрашивающий пожал плечами и отошёл. Все уже привыкли к молчаливости Вовы, но сейчас это было что-то другое. Что-то глубже обычного отчуждения.

В какой-то момент дядя Паша подсел к нему, тронул за плечо. Вова медленно повернул голову – движение было механическим, как у заводной куклы.

– Всё нормально? – спросил дядя Паша.

Вова посмотрел на него, но казалось, что видит что-то за ним, сквозь него.

– Он вернётся, – произнёс Вова так тихо, что дядя Паша скорее прочитал это по губам, чем услышал.

– Кто вернётся?

Вова не ответил. Он снова повернулся к темноте трубы и застыл в прежней позе. Дядя Паша посидел рядом ещё минуту, потом покачал головой и отошёл.

А Вова продолжал смотреть. Неподвижный. Немигающий. Словно стоял на часах, охраняя роту от чего-то, что могло прийти из темноты. Или ждал кого-то, кто должен был вернуться.

Третий день в трубе давил на плечи тяжелее, чем первые два. Воздух стал гуще, а тишина – плотнее. Солдаты двигались меньше, говорили тише. Берегли силы и кислород. Запасы распределяли строго – по графику, отмеченному в блокноте сержанта.